Алексей Степанович Хомяков. Его жизнь и сочинения. Алексей степанович хомяков, о жизни и творчестве

Алексей Степанович Хомяков был старшим представителем философии славянофильского направления, сложившегося около 2-ой половины 1830-х годов. Человек необыкновенно даровитый, с самой разносторонней эрудицией, Хомяков обладал тонким умом и блестящей способностью к диалектике. В литературной разработке основ своего философского миросозерцания Хомяков стал одним из самых блестящих и авторитетных теоретиков славянофильской школы. Воспитанный в духе строгой религиозности и горячей привязанности к началам православной церкви, Хомяков утвердил свои философские построения на тех христианско-богословских началах. Их изучение сообщило чисто теологический характер его общественно-философскому миросозерцанию, которому он оставался неизменно верен в течение всей своей жизни. Со своей теологической точки зрения Алексей Степанович Хомяков решает почти все основные вопросы славянофильства – вопросы об отношении России к Европе и её цивилизации, о национальном значении России и её будущей роли в человечестве.

Славянофил Алексей Степанович Хомяков. Автопортрет, 1842

Вместе с другими выдающимися представителями философии славянофильства Хомяков подчеркивает преимущества, которые Россия имеет перед Европой; в самобытном развитии этих преимуществ и состоит, согласно его философии, историческое призвание России. Нам нечего рассчитывать на приобретение силы путем усвоения западных начал, которые совершенно чужды русской жизни, возросшей на ином, высшем принципе. Чтобы устранить недостатки нынешнего одностороннего, чисто рассудочного российского образования, надо восстановить утраченное нами внутреннее сознание, которое шире логического и составляет личность всякого человека, как и всякого народа. По мнению Хомякова, современное ему положение России было во многом безотрадно – и именно потому, что со времени реформ Петра I и даже раньше она оторвалась от народной почвы, от тех духовных сил, которые лежали в основе прежней, святой православной Руси и которые одни только и могут оплодотворить мышление отдельных лиц.

Из всех духовных сил народа вера его является одним из главных моментов, определяющих характер просвещения . Вера дает непосредственное, живое и безусловное знание. «Все глубочайшие истины мысли, – пишет Хомяков, – вся высшая правда вольного стремления доступна только разуму, внутри себя устроенному в полном нравственном согласии с всесущим разумом , и ему одному открыты невидимые тайны вещей божеских и человеческих». Высший и совершеннейший закон разума есть, согласно философии Хомякова, закон любви. Согласие с ним и подчинение ему наших умственных сил укрепляет и расширяет наше мысленное зрение. В отличие от всех других учений, учение православной церкви как раз и характеризуется, по мнению Хомякова, этим способом открытия истины – совокупностью мышлений, связанных с любовью. Эта полнота духовного начала, заповеданная христианством, и нашла свое чистое воплощение в восточном православии. В ней – высшее моральное историческое основание для великой всемирной роли, предназначенной России в деле нравственного и умственного обновления всех народов Запада , разлагающегося вследствие полного банкротства его чисто рационалистического просвещения и внутреннего общественного раздора. Католичество и протестантство (являющееся логическим развитием первого) как извращённые выражения христианского учения, проникнуты тем же духом глубоко враждебного христианству одностороннего философского рационализма .

Хомяков, впрочем, не отрицает во многих отношениях превосходство Запада над Востоком, особенно Запада протестантского; он признает, что многое и прекрасное получили мы от римско-протестантского мира. Но это не дает Западу ни равноправности, ни даже права на соперничество с нами. «Временное превосходство Запада ничего не доказывает против исключительного православия православных народов»... «Западные учения, т. е. церкви, безусловно ложны... Все общины христианские, – считает Хомяков, – должны прийти к нам со смиренным покаянием не как равные к равным, а как владельцы частных истин, которых они ни связать между собою, ни вполне за собою утвердить не могут, должны прийти к тем, которые, будучи свободны от лжи, могут им доставить полную гармонию и бесстрашное владение теми истинами, которые от них беспрестанно ускользают и, не будь нас, от них бы непременно ускользнули. Православие не есть спасение человека, а есть спасение человечества».

Поэтому Хомяков, считавший русский народ и его церковь хранителями этого православия, возмущался тем отношением русских к Европе, которое в его глазах было рабским преклонением. В нашей силе, внушающей зависть, и наряду с ней в характерном для середины XIX века признании русскими собственного духовного и умственного убожества Хомяков видел настоящую причину оскорбительных для нас отзывов о России на Западе.

В тесной связи с этим историко-теологическим обоснованием славянофильского учения находятся и чисто философские воззрения Хомякова, изложенные в нескольких статьях, не представляющих, впрочем, вполне разработанной системы. Отвергая рационалистические учения Запада, Хомяков отвергал вместе с тем возможность для разума дойти до истины; зародыши последней даются откровением, верою. Задача же разума чисто формальная – развивать эти зародыши; но никогда разум не в состоянии своими собственными силами постигнуть такие понятия, как понятия о духе, бессмертии и т. п.: они постигаются лишь полнотою сил духа.

Среди проблем тогдашней русской жизни внимание Хомякова сильнее всего привлекал крестьянский вопрос. Философ горячо защищал русскую крестьянскую общину, без достаточного обоснования видя в её полусоциалистическом укладе учреждение, освященное веками русской истории и способное стать исходным пунктом развития целого гражданского мира. В статьях, посвященных современному положению крестьянства, Хомяков высказывался уже в конце 1840-х годов за необходимость освобождения крестьян с землею. Крепостное право резко противоречило христианско-религиозному настроению Хомякову. «Рабовладелец, – говорил он, – всегда бывает более развращен, чем раб; христианин может быть рабом, но не может быть рабовладельцем».

Свою высокую одарённость Хомяков проявлял не только в философии, но также в поэзии и драматургии. На литературное поприще он выступил еще до поступления в военную службу и стал писать стихи преимущественно на библейские темы. Начиная с 1826, стихотворения Хомякова начали появляться на страницах русских журналов, и вскоре имя его сделалось настолько известным, что его причислили к поэтам пушкинской плеяды. В главных мотивах его лирических стихотворений ясно обнаруживаются его славянофильско-патриотические симпатии. Выпущенные 1844 отдельным изданием стихотворения Хомякова имеют немалые художественные достоинства, хотя травившая в то время за «славянофильство» и Гоголя западническая критика в лице Белинского , встретила их очень неблагосклонно.

Из произведений Алексея Хомякова более позднего периода большой популярностью пользовалось стихотворение «Россия», написанное в 1854, широко распространившееся сначала в рукописи и лишь позднее разрешенное к печати. В нем поэт-философ даёт известную характеристику положения России перед началом реформ Александра II : «В судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена; безбожной лести, лжи притворной и лени мертвой и позорной, и всякой мерзости полна»...

В чисто политических вопросах, которые, по его собственным словам, не имели для него никакого интереса, Хомяков был консерватором. Любя свободу, он в то же время был сторонником самодержавия, которое считал возможным согласовать с широкою гласностью и всенародным представительством. Политические формы западноевропейской жизни, представлявшиеся ему вообще продуктом ложного развития, он находил совершенно неприменимыми в русской действительности.

Свои публицистические и философские статьи Хомяков помещал в славянофильских органах : «Московском Наблюдателе», «Москвитянине» и «Русской Беседе».

Литература о жизни и философии Хомякова

Лясковский В. Н., «А. С. Хомяков» (Спб., 1898)

Завитневич В. А., «А. С. Хомяков» (Киев)

Урсин, «Очерк из психологии славянского племени»

Пыпин А., «Характеристики литературных мнений от 1820-х до 1850-х годов» (Спб., 1890)

Миллер Opест, «Основы учения первых славянофилов» («Русская Мысль», 1880)

Градовский А., «Национальный вопрос в истории и литературе» (Спб., 1873)

Самарин Ю., «Сочинения»

Белинский, «Русская литература в 1843 г.»

Владимиров А., «А. С. Хомяков и его этико-социальное учение» (Москва, 1904)

Ряд заметок о Хомякове и его переписка с разными лицами напечатаны в «Русском Архиве» 1870-х, 1880-х и 1890-х гг. По случаю столетия, исполнившегося 1 мая 1904 со дня рождения Алексея Степановича Хомякова, ему снова был посвящен целый ряд заметок и статей в газетах и журналах.

На закате «Перестройки» православное общество столкнулось с не вполне характерной для него задачей. Казалось бы, годы гонений прошли, уже не было необходимости прятать нательные крестики, также как и ходить в храм, озираясь, «огородами». Более того, Священное Писание, давеча покупаемое у спекулянтов за две зарплаты, уже можно было совершенно бесплатно обрести у многочисленных заезжих миссионеров. Да и мудрый и степенный новопреставленный с молодым и деятельным новопоставленным регулярно выступали с голубых экранов Центрального Телевидения.

Но в то же время среди православных стали появляться серьезные расхождения, касающееся не только и не столько вопросов сугубо внутрицерковных. У многих появилась потребность в открытой социально-политической рефлексии (а у иных и деятельности), преломленной через призму православного миропонимания. Однако именно это и стало основой для разделения социально-рефлексирующих верующих на несколько «лагерей», ключевые из которых, по аналогии с политическими, принято называть «либеральным» и «консервативным».

Разумеется, устойчивые штампы, согласно которым церковные «либералы» хором читают Бердяева и , помышляя об экуменизме и переводе богослужений на русский язык, а «консерваторы» молятся на портреты Победоносцева и Тихомирова (разумеется, оных не читая), мечтая о Самодержавии, Народности и посрамлении (а еще лучше – уничтожении) еретиков и иноверцев – имеют мало общего с реальностью. С другой стороны, основные тренды, в целом, выявлены верно – христианско-универсалистский и православно-самобытнический, хотя к «либерализму» и «консерватизму» основы обоих имеют очень отдаленное отношение.

И именно на последнем мне бы сегодня хотелось остановиться немного подробнее, не вдаваясь в детали разногласий, но рассмотрев один из истоков самобытнического направления в православной социальной и историософской мысли – большинству известное еще со школьной скамьи славянофильское движение середины позапрошлого века. Сделаю я это на примере одного из его основателей – великого русского мыслителя Алексея Степановича Хомякова, 150-летний юбилей памяти которого мы отмечаем сегодня.

Родился Алексей Хомяков 1 (13) мая 1804 года в семье представителя древнего дворянского рода (корни Хомяковых уходят в XVI век, хотя, по некоторым данным, сам род намного древнее), отставного гвардии поручика. Степан Хомяков, по описанию современников, отнюдь не придерживался почвеннического мировоззрения, но, напротив, был страстным англоманом и даже входил в число основателей знаменитого Английского Клуба в Москве. Однако другая страсть владела им куда сильнее – отец А.С. Хомякова был одержим карточной игрой и, в итоге, в своем же клубе, он проиграл почти все семейное состояние, больше миллиона рублей. После этого, как метко подмечает Сергей Хоружий в своей книге «Современные проблемы православного миросозерцания», «…в семействе произошла гендерная революция: мать философа, Мария Алексеевна Киреевская, дама сильного, властного, гордого характера, отстранила мужа от ведения дел и стала сама главою дома».

Нельзя сказать, чтобы эта «революция» отрицательно повлияла на формирование юного Алексея, который в итоге получил великолепное образование, позволившее в 1819 году 15-летнему Хомякову перевести с латыни очерк Тацита «Германия» (отрывок из перевода спустя 2 года был опубликован в «Трудах общества любителей российской словесности» при Московском университете). А уже в 17 лет Алексей сдал в Московском университете экзамен на степень кандидата математических наук. Разумеется, историческая степень не вполне соответствовала современной, однако здесь Хомякова можно сравнить, разве что с «кумиром» «православных универсалистов» Владимиром Сергеевичем Соловьевым. Последний был утвержден в кандидатской степени «лишь» в 20 лет.

Но далеко не это самое удивительное в начальном периоде хомяковской биографии. В итоге, так и не став ученым-математиком, молодой кандидат наук поступил на военную службу (сначала в Астраханский кирасирский полк, но через год перевелся в Петербург в конную гвардию, где увлекся поэзией – первые стихотворения молодого поэта увидели свет в альманахе Рылеева и Бестужева «Полярная звезда»). Но в 1825 году, не дожидаясь декабристского мятежа, в котором принимали участие и близкие знакомые Хомякова, молодой поручик оставил в 1825 году, уехав за границу.

Вдали от Родины Алексей Хомяков, еще до этого сблизившийся с кружком «любомудров», активно изучал немецкую классическую философию (в основном, И. Канта, И.Г. Фихте и Ф.В. Шеллинга), занимался живописью, а также написал историческую драму «Ермак». И здесь очень важно отметить, что в мировоззрении молодого мыслителя в тот период западные философские влияния достаточно органично сочетались с глубокой православной религиозностью и искренним патриотизмом. Как позднее напишет в своих воспоминаниях о Хомякове его личный друг – другой славянофил «первой волны» Александр Кошелев: «Я знал Хомякова 37 лет, и основные его убеждения 1823 г. остались те же и в 1860 г.».

В 1828-1829 годах Хомяков из патриотических побуждений добровольно принял участие в (участвовал в боях в Белорусском гусарском полку, был отмечен наградами за храбрость и мужество). По окончании войны А.С. Хомяков вышел в отставку, решив заняться хозяйством в своих имениях Тульской, Рязанской и Смоленской губерний, а также литературным трудом. Одним из первых сочинений 30-х годов стала вторая историческая драма «Дмитрий Самозванец». Однако я не стану останавливаться на драматургическом и поэтическом творчестве мыслителя, но перейду непосредственного к его социально-политическому, историософскому и богословскому творчеству, принесшему А.С. Хомякову всемирную известность.

В течение 30-х годов XIX века у мыслителя сложилась стройная система взглядов, которую несколько позднее критики назовут «славянофильством», термином, который сами ранние славянофилы использовали крайне редко. Итогом мировоззренческой эволюции Хомякова стало написание им статьи «О старом и новом», изначально не предназначавшейся для печати и прочитанной зимой 1838-1839 гг. на одной из «сред» И.В. Киреевского в Москве. Именно в этой работе Хомяковым были обозначены ключевые темы дальнейших дискуссий славянофилов и западников: «Что лучше, старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в её теперешнюю организацию?.. Много ли она утратила своих коренных начал и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?»

Не буду вдаваться в детали той внутриславянофильской полемики, которая возникла после прочтения Хомяковым этой статьи, замечу лишь, что другой выдающийся родоначальник славянофильства – хозяин вышеупомянутых «сред» Иван Киреевский написал на нее развернутый ответ. Полагаю, что тем читателям, которые уже одолели первую половину моего очерка, было бы небезынтересно познакомиться с обоими текстами не в пересказе.

Свои историософские взгляды Алексей Хомяков изложил в уникальном для того времени произведении «Семирамида», увы, так и незаконченном, но при этом самом большом по объему творении мыслителя. В «Семирамиде» мыслитель предпринял попытку систематического изложения смысла мировой истории, попытку, на тот момент сравнимую разве что с «Философией истории» Гегеля.

История у Хомякова представлена в виде многовековой борьбы двух противоположных духовных начал, названных им по именам двух древних цивилизаций «иранской» и «кушитской». Первое из них является символом свободы духа, второе – «преобладания вещественной необходимости». При этом сам А.С. Хомяков не абсолютизировал то или иное начало, но отмечал относительность данного деления, полагая, что «История уже не знает чистых племен. История не знает также чистых религий». И в то же время, единственным народом, сохранившим вплоть до XIX века иранский культурный и религиозный тип, мыслитель считал русский народ. При этом, критикуя Запад, Алексей Хомяков отнюдь не идеализировал российское прошлое, хотя и уповал на «воскресение Древней Руси», хранившей православный идеал .

И именно на соборности, как одной из ключевых категорий философского и богословского творчества Хомякова (более того, он первым внес эту категорию в русский философский дискурс), стоит остановиться несколько подробнее, поскольку именно в соборности, по мнению мыслителя, и заключается основа русской самобытности. Разумеется, сам соборный идеал изначально не является чисто общественным, социальным, но зиждется на вероисповедном принципе, заключенном в девятом, экклесиологическом, члене « »: «[Верую] во Едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь». Но, исходя из именно этого идеала, по мнению Хомякова, должна выстраиваться (а, если быть точнее, то «нисходить») социальная вертикаль – благодатное органическое единство верующего народа на основе Православной веры. В данном случае, помимо историософских произведений Хомякова имеет его крайне важный текст 40-х годов, опубликованный лишь в 1864 году, то есть уже после смерти автора. Это – относительно небольшая статья «Церковь одна», в которой Хомяков катехизически изложил собственное видение Церкви как живого организма: «Церковь не есть множество лиц в их личной отдельности, но единство Божией благодати, живущей во множестве разумных творений, покоряющихся благодати».

При этом очень важно отметить, что в основе своей критике Запада, а, точнее, западного общества Хомяков затрагивает очень важный гносеологический момент: отвергая с, по сути, интуитивистских позиций западный рационализм (опять-таки «кушитское» начало), мыслитель обосновывает необходимость цельного знания (т.н. «живознания»), источником которого также выступает соборность («совокупность мышлений, связанных любовью»). При этом в качестве основы западного отвержения «живого знания» Хомяков совершенно справедливо вычленяет , который, начиная еще с досхизматических времен (в частности, Блаженного Августина), пошел по сугубо рационалистическому пути.

Критикуя католицизм, Хомяков отмечал в последнем такой существенный недостаток, как ничем не ограниченное господство иерархии. С точки зрения мыслителя, то, что западная церковь фактически превратилась в институт власти, в корне противоречит духу христианского учения. С другой стороны, западный протестантизм в еще большей степени противоречит христианскому идеалу, поскольку является отступлением от апостольских и святоотеческих канонов и проявлением крайнего религиозного индивидуализма.

И в то же время, А.С. Хомякова нельзя назвать консервативным мыслителем. Так, он был последовательным сторонником реформирования России, в некоторых моментах более радикальным, чем некоторые либералы-западники. При этом, оставаясь славянофилом, он был противником западнического идеала «правового государства», справедливо считая основой общественной жизни не право, но нравственность. При этом, как и многие либералы, он выступал за освобождения крестьян с землей (что для того времени было очень радикальным суждением), а также выступал против цензуры, за свободу слова и печати.

На этом основании Николай Бердяев пришел в итоге даже к такому парадоксальному выводу, как: «Хомяков был, в сущности, либералом и демократом с народнической и антигосударственной окраской». Однако категоричность сего суждения осталась на совести талантливого, но очень часто противоречивого и непоследовательного автора (который, кстати, отнюдь не осуждал Хомякова, но, напротив, «защищал» от во многом вполне обоснованной критики со стороны ).

И в то же время сам А.С. Хомяков, безусловно, считал православную монархию единственно приемлемой для России формой государственного устройства, хотя при этом выступал за созыв «Земского собора», связывая с ним надежду на разрешение противоречия между «властью» и «землей», возникшее в России в результате западнических реформ Петра I.

К сожалению, Хомяков прожил не столь долгую жизнь, а потому не смог ответить на многие вопросы, которые были заданы ему уже после его кончины. Скончался же мыслитель исключительно по-христиански. Занимаясь лечением крестьян во время холерной эпидемии, он заразился и очень быстро болезнь его сломила. Скончался Алексей Степанович 23 сентября (5 октября) 1860 года в своем родовом селе Спешнево-Ивановском, после чего его прах был перевезен в Москву и погребен на кладбище Свято-Данилова монастыря.

В 1931 году прах Хомякова перенесли на Новодевичье кладбище. И, по некоторым данным, когда тело Алексея Степановича эксгумировали, оно оказалось нетленным. Хотя одно это, конечно же, не является основанием для канонизации, о необходимости которой несколько лет назад поговаривали некоторые исследователи жизни и творчества этого великого русского философа.

Алексей Степанович Хомяков ( –), русский религиозный философ, историк, экономист, разрабатывавший проекты освобождения крестьян, автор ряда технических изобретений, полиглот-лингвист, живописец, поэт и драматург, публицист, основатель славянофильства , член-корреспондент Петербургской Академии Наук (1856)

В это время Хомяков устанавливает знакомство с поэтами-декабристами , печатает в "Полярной звезде" (альманах Рылеева и Бестужева) стихотворение "Безсмертие вождя" ().

Один из современников вспоминал:

Славянофильская историософия представлена в основном в «Семирамиде» Хомякова. Название произведению дал Н.В. Гоголь : заглянув однажды в рукопись Хомякова, он увидел там имя древней царицы и пошутил: "Алексей Степанович Семирамиду пишет ". В этой незавершенной работе (опубликована уже после смерти автора) была сделана попытка целостного изложения всемирной истории, определения ее смысла.

У Хомякова было очень глубокое сознание не только особого пути России, но и всемирной задачи России. Эта всемирная задача, по мнению Хомякова, состояла в том, чтобы освободить человечество от того одностороннего и ложного развития, какое получила история под влиянием Запада. «Западная Европа , - отмечал Хомяков, - развивалась не под влиянием христианства, а под влиянием латинства, т. е. христианства односторонне понятого ».

А.С. Хомяков, безусловно, считал православную монархию единственно приемлемой для России формой государственного устройства, хотя при этом выступал за созыв Земского собора , связывая с ним надежду на разрешение противоречия между «властью» и «землей», возникшее в России в результате западнических реформ Петра I . Как и другие славянофилы , Хомяков был убежденным противником крепостного права , обосновывая эту позицию Евангельским учением, что отразилось в г. в его стихотворении "России" с обличительными строчками: «В судах черна неправдой черной / И игом рабства клеймена... ».

Поэтический дар

Высокую оценку поэтического (именно лирического) дара Хомякова дали: Пушкин , Гоголь , Тютчев ,Л. Толстой и Достоевский , не говоря уже об оценках близких друзей: Шевырева, Погодина, Аксаковых, Киреевских, Языкова, Самарина и др. Пушкин, здраво, трезво и справедливо-объективно указав на отсутствие у Хомякова драматического элемента в его трагедиях (представляющих собой чистую лирику), назвал стихи трагедии «Ермак» «очаровательной прелестью поэзии ». Хомяков как «поэт славянофильства » во 2-й пол. XIX - н. в. был чрезвычайно популярен в славянских странах, уступая место по силе своего влияния только Пушкину и Лермонтову . В г. он написал замечательное стихотворение «России», вызвавшее бурю гнева в правительственных кругах, в дворянском обществе, в среде консервативных либералов. Помимо стихов патриотического, гражданского звучания, у Хомякова немало стихотворений о природе, любви и других человеческих чувствах. В своих прекрасных стихотворениях Хомяков нередко высказывал и глубоко религиозные чувства.

Кончина

Алексей Степанович, занимаясь лечением крестьян во время холерной эпидемии, заболел и умер 23 сентября года. За несколько секунд до кончины он твердо и сознательно осенил себя крестным знамением. Был похоронен в Даниловом монастыре , под одним памятником со своей женою, им самим же поставленным, со словами псалма: «Аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит» . К этим словам после его кончины было дописано: «Блажени алчущии и жаждущии правды». После закрытия монастыря его останки были перенесены на Новодевичье кладбище.

• Н.В. Гоголь был очень близок к семье Хомяковых и даже был крестным отцом их сына.

• Будучи Председателем Общества Любителей Российской Словесности (избран в -х годах) Хомяков принимал в члены общества Льва Толстого .

Мемуарист Д.Н. Свербеев о А.С. Хомякове.

(1 мая 1804 – 23 сент. 1860) – рус. религ. философ, писатель, поэт, публицист, идейный вождь славянофильства 40-х гг. (см. Славянофилы). Род. в Москве в старинной дворянской семье. Получил домашнее воспитание, выдержал при Моск. ун-те экзамен на степень кандидата математич. наук (1822). В 1822–29 находился на воен. службе; оставив ее, занялся управлением своим имением. По собственно филос. вопросам стал выступать гл. обр. с сор. 50-х гг., в связи с публикацией филос. наследства И. Киреевского. Философия славянофильства выражена у X. наиболее полно и систематично; он разработал почти отсутствующую у Киреевского онтологию, в основе к-рой лежит идея "водящего разума" (т.е. бога) как первоначала всего сущего: "мир явлений возникает из свободной воли" (Соч., т. 1, М., 1900, с. 347; ср. также с. 325, 335–45). История человечества также должна быть рассмотрена, исходя из "одного великого начала", в ней надлежит отыскать "духовный смысл" (см. тамже, т. 5, М., 1900, с. 17–18, 29–30). Таким началом является "народная вера" (см. тамже, с. 191), религия, характер и типы к-рой определяются категориями воли – свободы и необходимости (см. тамже, с. 217). История знает две осн. формы религии – кушитскую и иранскую: "внутр. зерном" первой является "необходимость", второй – "свобода" (см. тамже, с. 235). Зап.-христ. церковь, по X., в своем развитии извратила принципы иранства, и потому зап. народы зашли в тупик, тогда как вост. христианство (православие) сохранило эти принципы в чистоте. Отсюда – идеи X. об особой историч. миссии рус. народа: "Мы не можем гордиться своим превосходством: оно происходит от милости промысла, позволившего нам почерпнуть веру из ее чистейшего источника – восточной церкви" (там же, т. 3, М., 1900, с. 83, прим.; см. также с. 335–37). На этой теоретич. основе X. строил концепцию рус. историч. процесса, к-рая, впрочем, только в деталях отличается от соответствующих взглядов Киреевского. Зап. церковь, по X., разрушила полноту духовных сил человека; рассудочность, рационализм стали осн. чертами зап.-европ. мышления, всей зап. философии (см. тамже, т. 1, с. 177–79, 264–68, 295–99), получив свое завершение в нем. философии, прежде всего у Гегеля. Гегелевская философия началом сущего объявляет отвлеченную абс. идею, а дух в качестве полноты развития идеи рассматривает лишь как итог развития сущего. (По X., именно дух и есть исходное начало всего.) С др. стороны, рационализм находит завершение в послегегелевском материализме, гл. обр. у Фейербаха. Материализм, по X., ставит на место гегелевской идеи материальный "субстрат" – начало еще более отвлеченное (см. тамже, с. 273, 302–04, а также 93–99, 296–97, 251, прим., 271). Двигаясь в русле иррационалистич. гносеологии, X" ищет форму познания, к-рая могла бы адекватно постигать сущность мира – "волящий разум", и его проявления – действит. мир. Последний познается неким синтезом всех естественных духовных функций человека – "внутренним знанием", "разумной зрячестью", "живознанием". Однако "вся лестница (познавательных функций. – З. К.) получает свою характеристику от высшей степени – веры" (там же, с. 281–82). X. критиковал зап.-европ. историографию (Ранке, Шлоссера, Тьерри и др. – см. там же, с. 36) за ее эмпиризм, потерю "внутренней связи" историч. событий и т.п. Отдавая дань философии истории Гегеля, X. подверг критике и ее (см. тамже, с. 36–37, 144–145). Враждебно относясь ко всем "социалистическим и коммунистическим учениям" (там же, с. 48), X. считал их болезнью зап. духа (см. тамже, с. 146,150–51,373). Социально-политич. взгляды X. могут быть рассмотрены как своеобразный рус. вариант феодального социализма. Идеализация патриархальной общины и общинных отношений, к-рые помогли бы, по X., избежать "язвы пролетариатства", революц. возмущений народа (см. тамже, т. 3, с. 19–20, 64–65, 70–71, 74, 82–84, 335–37, 466; т. 1, с. 92–93, 166–69, 173–74), апологетика православия и на нем основанного "просвещения" (см. тамже, т. 1, с. 26, 65, 87, 173–74, 244, 392), а также последоват. монархизм – таково самое общее содержание социально-политич. концепции X. В политич. программе X. содержались нек-рые требования в духе тогдашнего дворянского либерализма (всесословный земский собор, открытый суд с участием выборных присяжных заседателей, упразднение смертной казни, свобода слова и печати и т.д.). Будучи противником крепостного права, X. в период подготовки крест. реформы выдвинул свой проект освобождения крестьян, к-рый, в отличие от проектов революц. демократов, предусматривал передачу крестьянам лишь части земли и взимание с них выкупа. Неославянофильская традиция видела в X. выдающееся и оригинальное явление "истинно-русской философии". Начало этой традиции положил 10. Самарин в предисловии к первому изд. соч. X. (см. Полн. собр. соч., 3 изд., т. 2, М., 1886); ее продолжили В. Т. Завитневич (А. С. Хомяков, т. 1–2, К., 1902–13), Н. Бердяев (А. С. X. как философ, "Мир Божий", 1904, No 7; его же, А. С. Хомяков, М., 1912), а также эмигрантская литература – Н. О. Лосский (История рус. философии, пер. с англ., М., 1954, гл. 2), В. В. Зеньковский (История рус. философии, т. 1, М., 1956, гл. 3), Большаков (Учение о единстве церкви в работах X., Лондон, 1946). Передовые рус. просветители – П. Я. Чаадаев, т.н. Грановский (Ответ г-ну Хомякову, Соч., 4 изд., М., 1900) и революц. демократы В. Г. Белинский (Соч., т. 13, М., 1959, см. указат. имен) и А. И. Герцен (Полн. собр. соч. и писем, т. 22, П.–М., 1925, см. указат. имен) критиковали взгляды X. С позиций марксизма Г. В. Плеханов (О книге Н. А. Бердяева "А. С. Хомяков", Соч., т. 23, М.–Л., 1926) и советские историки славянофильства подвергли критич. разбору и оценке как взгляды самого X., так и попытки преувеличить его роль в истории русской философии. З. Каменский. Москва. Круг умств. и практич. занятий X. чрезвычайно широк: богослов, социолог, историк мировой цивилизации; экономист, разрабатывавший проекты освобождения крестьян, автор с.-х. нововведений и технич. изобретений; полиглот-лингвист, врач, живописец. Полемич. талант и идейная страстность X. образно охарактеризованы Герценом: X., подобно средневековым рыцарям, стерегущим храм богородицы, "спал вооруженным" (см. Собр. соч., т. 9, 1956, с. 157). Исходным моментом филос. деятельности X. был анализ духовного и религ. кризиса на Западе, выразившегося и до конца самообнаружившегося в "титанич. труде" Гегеля – завершителя школы нем. идеализма. X. указывает на мнимую бытийственность "самосущего понятия", лежащего в основе гегелевского панлогизма. Гегель попытался воссоздать "мир без субстрата". "Никогда такой страшной задачи, такого дерзкого предприятия не задавал себе человек. Вечное, самовозрождающееся творение из недр отвлеченного понятия, не имеющего в себе никакой сущности. Самосильный переход из нагой возможности во всю разнообразную и разумную существенность мира" (Полн. собр. соч., т. 1, М., 1911, с. 265–66). Гегелевская система свидетельствует в глазах X. о саморазложении отвлеченного рассудка, к-рым в нем. школе начиная с Канта был подменен целостный дух; "...знанию отвлеченному, рассудочному, в предмете доступен только его закон, а не действительность его" (там же, с. 271). Действительность в ее конкретном богатстве может быть познана только "цельным разумом", в истоке к-рого обнаруживается вера, понимаемая как непосредственное и живое знание ("живознание", "зрячесть разума"); в ней предмет познания не противостоит познающему, а объединен с ним единой жизненно-действенной стихией. Т.о., "живознание" фактически сближается с интеллектуальной интуицией, но без традиц. оттенка пассивной созерцательности, ибо X. включает в познание волевое движение. Апеллируя к целостному духу как к условию познания, X. (вслед за И. В. Киреевским) вводит в гносеологию антропологич. основания. Постижение живой реальности в ее этич. и эстетич. богатстве требует правильного нравств. устроения личности (мысли, затем повторенные и развитые В. Соловьевым). Необходимую жизненную предпосылку "цельного знания" X. видел в "соборности", т.е. в "... совокупности мышлений, связанных любовью" (там же, с. 280). Т.о., в гносеологии X. идея соборности не подчеркивает автоматич. преимущества коллективной правды перед индивидуальной, а указывает на гарантию включенности в познават. процесс нравств. стороны души. Отвлеч. рассудочность X. связывает с истощением нравств. сил изолированного субъекта (эту ситуацию X. находит в протестантском мире). X. обращается к соборному сознанию как к реальному бытийств. факту, а не как к идеальному принципу (ср. с "трансцендентальным", родовым субъектом кантианской и феноменологич. традиции). В соборной гносеологии X. принцип живого общения как условия истинности выступает первичным по отношению к принципу авторитета (в отличие от католич. романтизма де Местра и др.). Антропологич. мотивы у X. сравнимы с экзистенциалистскими учениями о человеке (человек "есть не сущий, но стремящийся быть" – ср. Кьеркегор). Но, в отличие от них, X. видит выход из драматич. положения обособившейся личности в общении, сердечной самоотдаче. Человек "... пополняет свою собственную ограниченность...", переносясь в других "... нравственною силою искренней любви" (там же, с. 269). Как христианский, близкий к вост. патристике мыслитель X. строит свою онтологию, исходя из теистич. предпосылки "вопящего разума", устрояющего мир осмысленно, но не подчиненного законам безличной необходимости. Акцент на волевом начале связан у X. с полемикой против детерминизма ("нецессарианизма", "безвольности") гегелевской рационалистич. системы, для к-рой, по X., недоступна сфера воли как допредметная, необнаружимая в мире явлений. В космич. плане коррелятом "волящего разума" у X. выступает сила как первооснова вещества, пространства и времени. Растворяя вещество (материю), предметно оформленное бытие в сплошном динамизме ("грядении"), X. оставляет за веществ. миром лишь феноменальный аспект и тем самым нарушает онтологизм своей исходной мысли. Но поскольку для X. в основании мира лежит положит. творч. сила, а не свобода как чистая возможность (Ungrund нем. мистиков и Шеллинга), мир сохраняет некий энергетический бытийств. фундамент. Обращение к воле как к онтологич. корню не сближает, однако, концепцию X. с иррационалистич. волюнтаризмом (Шопенгауэр, Э. Гартман, Шестов), разводящим волю и разум, – т.к. X. настаивает на разумном характере воли (X. вообще нечувствителен к проблеме иррационального и хаотического). Борьба между ориентациями на веществ. необходимость и на свободно творящий дух усматривается X. не только в разных типах умозрения, но во всей истории человечества. Считая религ. веру двигателем историч. развития, X. предлагает символическую (недостаточно корректную в отношении к историч. фактам) типологию религ. принципов: кушитского (магизм, натурализм, пантеизм, поклонение вещности, т.е. необходимости, – язычество) и иранского (теизм, почитание духовного начала, свобода, этицизм – ветхозаветная вера и в особенности христианство). На эту схему историч. процесса накладывается идея стихийно-органической обусловленности истории рас и народов в духе романтизма, что делает историософию X. непоследовательной и нецельной и дает его эпигонам (Данилевский и др.) аргументы для националистич. идеологии. Печатью романтизма отмечены и социологич. взгляды X., отрицавшего абс. право собственности на землю и рассматривавшего земельную собственность как вверенную народом помещичьему патронату. Р. Гальцева, И. Роднянская. Москва. Лит.: Лясковский В., А. С. X. Его жизнь и соч., М., 1897; Брусиловский И., К столетию рождения А. С. X., "Южные записки", 1904, No 22; Владимиров Л. Е., А. С. X. и его этико-социальное учение, М., 1904; Gratiеux ?., A. S. Khomiakov et le mouvement slavophile, v. 1–2, P., 1939; Baron P., Un th?ologien la?c orthodoxe russe au XIX si?cle. A. S. Khomiakov, Roma, 1940 (Orientalia Christiana analecta, No 127); Lavrin J., Khomiakov and the Slavs, "Russian Review", 1964, v. 23, No 1, p. 35–48. См. также лит. при ст. Славянофилы.

Русская мысль начала осваивать наследие Хомякова много спустя после его кончины — и лишь к концу XIX столетия, когда были, хотя и в относительной полноте, изданы основные его сочинения, когда отшумели бури «шестидесятнической» революционности и начала формироваться русская религиозная философия, — выявились действительные масштабы этой фигуры московского спорщика, щеголявшего в европеизированных салонах в зипуне и мурмолке. Но- и здесь, в позднейшем осмыслении, не обошлось без парадоксов.

В конце прошлого века выдающийся русский историк К. Н. Бестужев-Рюмин восклицал: «Стыд и срам русской земле, что до сих пор в Москве Собачья площадка (где жил Хомяков) не зовется Хомяковской и не стоит на ней его статуя. Хомяков! Да у нас в умственной сфере равны с ним только Ломоносов и Пушкин!»

Восклицая так, историк прошлого не мог вообразить себе возможностей будущего «стыда и срама». Собачья площадка в Москве уже никогда не будет названа Хомяковской, — по той простой причине, что лишь немногие москвичи сейчас уже могут указать, где была эта самая Собачья площадка, исчезнувшая при очередной реконструкции. Не сохранился и дом, бывший замечательным памятником городской архитектуры. В 1918 году в этом доме стараниями дочери Хомякова, Марьи Алексеевны, был организован «Музей сороковых годов». Десять лет спустя музей закрыли, рукописи, книги и часть вещей передали в Государственный Исторический музей (где они по большей части до сих пор не разобраны), а многие вещи попросту «уплыли» в комиссионные магазины… В 1976 году советский исследователь В. И. Кулешов в книге «Славянофилы и русская литература» процитировал вышеприведенные слова историка как пример «ненужной апологетики».

До революции трижды издавались собрания сочинений Хомякова (последнее—в восьми увесистых томах—вышло в 1900-1910 гг. и неоднократно переиздавалось и дополнялось), выходили монографические исследования о нем Л. Владимирова, В. Лясковского. В. Завитневича, Н. Бердяева, Б. Щеглова, П. Флоренского… После революции появился лишь сборник поэтического наследия Хомякова (1969) и его избранные литературно-критические статьи (1988) — оба издания подготовлены Б. Ф. Егоровым. На Западе за последние сорок лет вышло не менее двух десятков книг, Хомякову посвященных (среди них замечательные исследования Н. Лосского и Н. Рязановского, Л. Шапиро и Э. Тадена, Э. Мюллера и А. Валицкого)… А мы — до сих пор — как любил говаривать Хомяков, «слышим молчание».

Алексей Степанович Хомяков родился в Москве, на Ордынке, в приходе Егория, что на Всполье, на день пророка Иеремии, —1 мая 1804 г.

Он происходил из старинной русской дворянской семьи, в которой свято сохранялись и дедовские грамоты, и родовые рассказы «лет за двести в глубь старины». О пращурах, которые издавна, еще с XV века, со времен Василия III, верою служили государям московским ловчими и стряпчими. О прадеде, Федоре Степановиче Хомякове, который волею судеб стал владельцем богатых тульских имений не как‑нибудь, а по приговору крестьянского «мира»…

Отец его, Степан Александрович Хомяков, был человеком европейски образованным, способным — и ярым англоманом, одним из основателей московского Английского клуба. Мать, Марья Алексеевна, урожденная Киреевская, была известной в Москве радетельницей патриархальных и православных устоев и, по признанию сына, сыграла определяющую роль в его нравственном становлении.

Учился и воспитывался будущий славянофил в основном дома, в семье: в тульском имении Богучарово, в смоленских Липицах, в Москве, в Петербурге (там семья жила зимой 1814-1815 гг., пока отстраивался московский дом на Петровке, сгоревший во время наполеоновского нашествия). Среди первых учителей его—французский аббат Буавин, грек Арбе, АА. Жандр (друг Грибоедова, приходившегося Хомяковым родственником), московский «доктор словесности» АД. Глаголев, профессор математики П. С. Щепкин (троюродный брат великого актера). Уже в раннем детстве выявились недюжинные и многосторонние способности Хомякова; он как будто с равным успехом занимается и иностранными языками, и фехтованием, и математикой, и словесностью. К 1819 году относится его первый собственно литературный труд: перевод тацитовой «Германии» (позже опубликованный в «Трудах Общества любителей российской словесности при Московском университете»).

Воспоминания современников рисуют Хомякова-юношу человеком пылким и независимым, горящим стремлением к подвигу. То он готовится «бунтовать славян», то—зимой 1821 г. —бежит из родительского дома на войну в Грецию: помогать «эллинам», восставшим против турецкого ига. Шестнадцатилетний борец за свободу Греции был, однако, перехвачен на первой же московской заставе…

Весной 1822 г. отец отвез Алексея на военную службу в Астраханский кирасирский полк, а осенью перевел в столичный Лейб-гвардии Конный полк, в котором тот служил (эстандарт-юнкером, потом корнетом) до весны 1825 г„ после чего, уволившись «по домашним обстоятельствам», уехал в Париж «для усовершенствования в живописи»…

Вторично Хомяков пробовал служить в 1828-29 гг.: в звании штаб-ротмистра Белорусского гусарского полка участвовал в Балканской войне с турками, в осаде крепости Шумла, воевал довольно успешно и даже получил Анну в петлице, Анну с бантом и Владимира 4-й степени, — но предпочел‑таки выйти в отставку и затем уже до конца дней своих оставался человеком «частным», не зависящим ни «от властей», ни «от народа»…

Последние 30 лет своей жизни он провел достаточно однообразно: по зимам жил в Москве, по летам — в усадьбах; несколько раз «выбирался» в Петербург, в Киев, в Тифлис (на могилу брата Федора, соратника и сослуживца Грибоедова, погибшего на Кавказе в 1829 г.); в 1847 г. совершил еще одно путешествие по Европе, ненадолго остановившись в Англии. Летом 1836 г. он женился на Екатерине Михайловне Языковой, сестре известного поэта, и имел от нее четырех сыновей и пять дочерей. Два старших сына, Степан и Федор, умерли во младенчестве от дифтерита —этому грустному событию посвящено стихотворение Хомякова «К детям» («Бывало, в глубокий полуночный час…», 1839)—одно из самых проникновенных в русской лирике.

Собственно, это положение «человека неслужащего», найденное Хомяковым для себя в 25-летнем возрасте, определило и многие особенности его философско-этических исканий, системообразующую роль в которых играли простейшие бытовые понятия: отдельный человек, семья, род, отец и мать, дети и взрослые… На их основе формировались все общие—и тоже очень простые—категории его системы: племя, народ, вера, история, Бог, церковь… Взаимосвязь подобных «разнообъемных» понятий определялась тоже весьма естественно: «Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд народу» («Разговор в Подмосковной», 1856).

Эта же внутренняя свобода определила и духовный облик Хомякова. По определению П-А. Флоренского, он был «целомудренный в выражении своей внутренней жизни, и даже до скрытности, весь цельный, и гордый своей цельностью, не допускавший в себе рефлексии над собою». Исконная деревенско-помещичья свобода, независимость—от начальства, от литературного труда, от текущей политики — все это придавало особенную направленность его поискам идеальной жизни для человека вообще и для русского человека в частности. Поиски внутренней свободы привели Хомякова к началам того учения, которое позже получило неточное название славянофильства.

Факт рождения славянофильской идеологии НА Бердяев рассматривал как явление, имеющее общенациональное значение: «Славянофильство— первая попытка нашего самосознания, первая самостоятельная у нас идеология. Тысячелетие продолжалось русское бытие, но русское самосознание начинается с того лишь времени, когда Иван Киреевский и Алексей Хомяков с дерзновением поставили вопрос о том, что такое Россия, в чем ее сущность, ее призвание и место в мире». В книге Бердяева «А. С. Хомяков» (М., 1912) этот тезис подробно детализирован, а члены славянофильского кружка представлены «первыми русскими европейцами», которые, пройдя школу европейского философствования, «переболев» шеллингианством и гегельянством, попытались создать основы самостоятельной, собственно русской философии. А началось все с того, что зимой 1839 г. Хомяков написал и прочитал в одном из московских салонов статью «О старом и новом». В ней впервые был вычленен исходный вопрос о соотношении «старого» и «нового» в жизни русского общества, о возможности соединения в ней «закона» и «обычая». При этом композиция статьи нарочито парадоксальна. Тезис: «Старина русская была сокровище неисчерпаемое всякой правды и всякого добра» тут же опровергается целым набором негативных факторов допетровской жизни. Антитезис: «Ничего доброго и плодотворного не существовало в прежней жизни России» —тоже опровергается, и не меньшим количеством позитивных факторов. Синтезис: картина «оригинальной красоты общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо», — становится поводом для постановки новых, и тоже непростых, проблем…

Статья Хомякова звучала как вызов, представала своеобразной перчаткой, которую надо 6bLAo поднять. Вызов принял Иван Васильевич Киреевский: в ответной статье он предлагал иную постановку проблемы. Не в том дело, что лучше, «старое» или «новое»; мы «поневоле должны предполагать что‑то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы враждующих начал…». И как в этом третьем» соотнести торжество рационализма» (следствие западного влияния)" и «внутренний духовный разум» России? «Разрушение жизни» произошло именно из‑за несоотнесенности этих начал. Но вместе с тем возвращать «русскую стихию» насильственно— «было бы смешно, когда бы не было вредно»…

Но и забвение ее приводит к тому, что происходит постоянное и быстрое «истребление остающихся форм»…

Уже в этом начальном споре в «свернутом» еще виде содержались основополагающие идеи русского славянофильства: утверждение особого пути исторического развития России; поиски особенной миссии ее в отношении к Западу и Востоку; внимание к простому народу — хранителю исконных начал русской жизни; интерес к прошлому и настоящему «единокровных» славянских народов и т. д.

Кружок, вскоре составившийся вокруг двух основателей, был весьма невелик, но прочен и устойчив: в основе его единства лежали родственные связи, сходное воспитание и образование (все видные славянофилы в юности были связаны с Москвой и ее университетом), соответствие основных, рождавшихся в жестоких спорах убеждений. И. В. Киреевский занимался по преимуществу философией и эстетикой; К. С. Аксаков и ДА. Валуев— русской историей и литературой, Ю. Ф. Самарин — внутренней политикой и крестьянским вопросом, А. И. Кошелев — экономикой и финансами, П. В. Киреевский — фольклористикой… Хомяков и в этом кружке отличался особенной универсальностью интересов и занятий, — но по преимуществу посвятил свою деятельность разработке историософской и религиозной концепции славянофильства.

«Разум века требует совершенно новой философии истории», — заявил П. Я. Чаадаев на рубеже 1820-30-х годов, имея в виду объективную тенденцию русского общественного сознания. Возникавшие в последующее десятилетие историософские концепции и построения (воспринятые как правило из идей немецкой и французской романтической историографии) оказывались не только насущной потребностью сугубо научного знания, но и живой общественной потребностью конкретного момента. Само понятие философии истории оказывалось при этом очень многозначным: в его пределах разумелись и собственно философский, и социальный, и идеологический подходы к истории. Речь шла о выработке наиболее общих теоретических принципов исторического процесса, и принципы эти понимались комплексно, объемно. Когда Н. В. Станкевич в 1825 г. писал: «Я занимаюсь историей, но она для меня привлекательна как огромная задача философская», — то в данном случае «философская» задача представала как универсальный процесс социального, этического, психологического познания исторического движения, который неизбежно по-разному заявляет о себе в каждый новый период, но который с той же неизбежностью таит в себе некий скрытый закон, «порядок»; познав этот порядок, можно будет находить исчерпывающие ответы практически на все вопросы исторического бытия.

«Философская» задача такого рода вставала уже в известной полемике 1820-х годов об «Истории государства Российского» Карамзина. Полемика эта охватила чуть ли не все круги творческой интеллигенции России, и одним из главных вопросов, который она поставила, был вопрос о позиции историка в его отношении к прошлому, о допустимости «художнического», «страстного» подхода к истории.

Во второй половине 1830-х годов подобного типа задачу поставил перед собою Хомяков. Материалом для поисков стала у него всемирная история. Хомяков понимал сложность задачи — и это определило две принципиальные установки его труда: установка на неоконченность («Я ее никогда не кончу», «При жизни моей я не думаю ее печатать…») и на видимый непрофессионализм, «необязательность». Последние подчеркивались даже «бытовым» заглавием всего обширного труда, которое было дано Гоголем: случайно прочитав в записях Хомякова имя Семирамиды, Гоголь громогласно возвестил: «Алексей Степанович Семирамиду пишет!»

Видимый дилетантизм исследования, казалось бы, не подлежит сомнению. «Семирамида», писавшаяся с некоторыми перерывами около 20 лет и составившая три объемистых тома, вполне сохранила стиль и особенности «домашних» бесед в славянофильском кружке: в ней отсутствуют цитаты, почти нет указаний на источники (а в качестве таковых Хомяков держал в памяти сотни исторических, философских и богословских сочинений), некоторые факты изложены неточно, некоторые сопоставления (особенно этимологические) явно поверхностны и случайны. Однако «любительская» позиция Хомякова идет вовсе не от недостатка сведений и не от неумения работать профессионально. Рядом отправных тезисов Хомяков заявляет: господствующая историческая наука не в состоянии определить внутренние, действительные причины движения истории, — следовательно, это должен сделать любитель в свободном поиске тезисов и их доказательств и в форме, «отрешенной от сугубой научности».

Параллельно с собственно историософским вариантом «Семирамиды» создается ее публицистический вариант— серия статей «в никем не читаемом «Москвитянине»»: «Письмо в Петербург о выставке» (1843), «Письмо в Петербург по поводу железной дороги» (1844), «Мнение иностранцев о России» (1845), «Мнение русских об иностранцах» (1846), «О возможности русской художественной школы» (1847), «Англия» (1848), «По поводу Гумбольдта» (1848) и некоторые другие. Их собственно публицистическую цель Хомяков пояснил в одном из писем: «Я хотел, я должен был высказать заветную мысль, которую носил в себе от самого детства и которая долго казалась странною и дикою даже моим близким приятелям. Эта мысль состоит в том, что как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянные враги ее… потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ и в то же время себя лишаем возможности истинного просвещения…»

Этот же публицистический подтекст лежал в основе идеологической направленности «Семирамиды», где автор поставил задачу «изложить теорию национализма в противоположность теории гуманитарности». При этом «теория национализма» в приложении к всемирной истории обнаруживает неожиданные сложности.

Внешне историософские построения Хомякова кажутся простыми. Из трех возможных «разделений человечества» («по племенам», «по государствам» и «по верам») наиболее значимым оказывается последнее, — но для того, чтобы понять веру народа во всех ее аспектах, необходимо изучение первичного этапа народознания: «племени», концентрирующего «физиологию» данного народа. Анализируя первоначальные движения племен, Хомяков приходит к выводу: «Каждый народ имел свою исключительную страсть…», то есть был одностихиен.

Рассматривая «исключительную страсть» древних народов, Хомяков выделяет две антиномичные стихии, определявшие облик первоначального существования людей на Земле: «народы завоевательные» и «народы земледельческие». В дальнейшем развитии своем эта антиномия осложнилась множеством вариантов, но развитие всемирной истории Хомяков мыслит как своеобразную реализацию драматического конфликта двух противоположных духовных «начал». При этом начало, связанное со стихией «земледельческой», он именует иранством, а противоположное ему «завоевательное» начало — кушитством. Духовная история человечества предстает как многовариантная борьба «иранства» и «кушитства», При этом Хомяков вовсе не накладывает на выявленную антиномию событийную канву всемирной истории и антиномия «иранство» — «кушитство» вовсе не строится по однолинейному принципу: «хорошее» — «плохое».

Как точно заметил В. Соловьев, Хомяков (в отличие от Н. Данилевского) признает «солидарность всего человечества». Еще Фридрих Шлегель разделял человечество на две генетически враждебные расы: каинитов (выразителей плотской воли) и сефитов (представителей божественной воли). Вслед за ним Хомяков представил антиномию «плотского» и «духовного» в виде драматизированной исторической хроники.

Символ веры в стихии «иранства» — божество в виде свободно творящей личности. «Кушитство» противопоставляет этому символу свободы стихию необходимости. Соответственно этой антитетичной паре (свобода — необходимость) в «кушитских» религиях (наиболее яркими из них становятся пантеистические религиии: буддизм, шиваизм и др.) основным символом становится Змея (связываемая с плодородием, землей и водой, женской или мужской производящей силой, временем, мудростью и т. п.). «Иранская» мифология враждебна Змее: Геркулес побеждает Гидру, Аполлон—Пифона, Вишну—Дракона…

В основе «кушитских» верований — поклонение «религиозному материализму» и «фетишам» веры: молитва воспринимается как данное свыше «заклинание», обряд как «колдовство» и т. д. В основе «иранства» — провозглашение свободы веры, бытующей «внутри» каждого человека. Соответственно этому «кушитство» особенно ярко проявляется в «материальных» искусствах — живописи и зодчестве; «иранство» же— в литературе и музыке. Стихия «кушитства» — анализ и рационализм; «иранство» склоняется к синтетическому, нерасчлененному приятию мира. Оба типа национальной психологии оказываются таким образом одинаково естественными.

Несоотносимость «племен» и «вер» рождает и антиномии в общественном сознании и социальной жизни разных народов. «Кушитство», основанное на необходимости (и, соответственно, несвободе), рождает условную общность людей — государство. Все «кушитские» цивилизации замечательны именно как сильные государственные образования: Вавилон, Египет, Китай, Южная Индия. «Иранство» провозглашает естественный союз, свободную цивилизацию людей, — и потому редко оформляется в сильные государственные образования. Поэтому «иранские» цивилизации слабы и неустойчивы, «кушитские» —сильны и менее подвержены внешним воздействиям. Поэтому налицо «неизбежное торжество учения кушитского» и «постепенное падение иранства», проявляющееся во внешнем движении всемирной истории.

При наличии в «иранстве» примеси «кушитства» непременно побеждает последнее. Духовная свобода должна быть абсолютной; любая же уступка необходимости ведет к гибели духовной свободы. Этот процесс Хомяков иллюстрирует, разбирая историю Древней Греции и Рима, историю победы «кушитства» у изначально «иранских» народов европейского Севера… Появление христианства представляло героическую попытку противостояния мировому «кушитству», которое в христианских странах перешло «в логику философских школ». И отрицаемое Хомяковым гегельянство стало своеобразным триумфом «кушитства» в веке девятнадцатом.

Н, Бердяев назвал антиномию «иранство» — «кушитство» «самой замечательной, наиболее приближающейся к гениальности, идеей Хомякова». Н. Рязановский прямо сопоставил ее с особенностями «стихийной диалектики» ее творца: «Конфликт между иранством и кушитством, между религией свободы и религией необходимости является, конечно, ключом к славянофильской идеологии, если только рассматривать его под правильным углом зрения: как конфликт внутри личности самого Хомякова, а не как борьбу двух частей человечества на протяжении мировой истории», В самом деле, Хомяков вовсе не пытался связывать истину с одним «иранским» началом, а неистину — с одним «кушитским». Он настойчиво употреблял в «Семирамиде» именно эти два, чисто условных, термина, не разводя их и не заменяя какими‑то однозначными, не допуская чисто аксиологического подхода: что лучше, «иранство» или «кушитство»? Хомяков может говорить лишь о том, что роднее и ближе ему самому, — и в этом смысле «Семирамида» становится одновременно и научным, и художественным сочинением: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю…»

Однако и в подробном обосновании этого «исторического противоречия», и в последующем обзоре всемирной истории (который был проведен Хомяковым «от Авраама» и до рубежа 1-11 тысячелетий) автор рассматривает тиранство» и «кушитство» как своеобразные «шифры», которые не могут быть сведены ни к категориям рассудочным (свобода и необходимость), ни к понятиям символическим («Змея» и «Антизмея»). Постижение этих понятий возможно, по мнению Хомякова, лишь при апелляции к «запредельной» интуиции, к вере. Именно в этом смысле Хомяков, как заметил Л. П. Карсавин, «первый вскрыл в религиозном процессе сущность процесса исторического».

Понятие «вера» в представлениях Хомякова гораздо шире, чем понятие «религия»: оно становится концентрированным выражением искомого «духа жизни» «верующего» народа: ибо «неверующих» народов нет, и даже атеизм («нигилизм») рассматривается в данном случае как один из видов вероисповедания («измененный пантеизм»). Именно «вера» определяла историческую судьбу конкретного народа, формировала «меру просвещения, характер просвещения и источники его». Одностихийные «первобытные народы» начинали свое бытие с первоначальной верой, которая оказывалась своеобразным выражением относительно неизменной народной психологии. Все дальнейшее ее развитие и даже перемена религии совершается под влиянием этого «первоначала».

«Христианство, — пишет Хомяков, — при всей его чистоте, при его возвышенности над всякою человеческою личностью, принимает разные виды у славянина, у романца или тевтона». Происходит так именно потому, что «индивидуальность» первоначальных верований разных народов накладывает отпечаток на воспринятую позднее совершенную религию. Следовательно, и религия не может быть рассмотрена только в ее официальной интерпретации. Совокупность народных верований и убеждений часто не отражается ни в «памятниках словесных», ни в «памятниках каменных» и может быть понята «единственно по взгляду на всю жизнь народа, на полное его историческое развитие». Именно это, предельно широкое, понятие Хомяков раскрывал в своих богословских трудах, которые, по цензурным условиям, могли быть напечатаны только за границей.

Рассуждая о православии, католичестве, протестантизме, магометанстве, буддизме, конфуцианстве и т. д., Хомяков отталкивался от «веры» как явления многозначного.

Во-первых, «чистой» веры (как и народа в его «первобытном виде) не существует; следовательно, религия может явиться выражением «духа жизни» народа лишь условно и приниматься как некая абстракция, имеющая видоизменения, наслоения, снимающиеся лишь при «живознании» (то есть при специфическом, интуитивном постижении истины, противоположном знанию рассудочному).

Во-вторых, вера есть ипостась многоплановая. Она имеет свой «официальный» аспект, который если не живет отдельно, то, по крайней мере, достаточно отделен от аспекта «народного»; «Большая часть религий есть не что иное, как мнение, прикрывающееся верою». Между тем «характер божества более или менее согласуется с характером народа, который ему поклоняется», — следовательно, не только вера создает народ, но и народ создает веру, причем, именно такую, какая соответствует творческим возможностям его духа.

В-третьих, существование веры одновременно в ее «официальном» и в ее «народном» вариантах приводит к характерному противоречию. В то время как вероучение с развитием истории «получает одностороннее развитие отмеченности», в народе развивается «самое грубое поклонение» вещественным атрибутам религии. «Высшие в обществе умы доходят мало-помалу до поклонения мысли, знанию, бытию безусловному и неопределенному, наконец, до самоуничтожения мысли, до нигилизма; а в то же время народ доходит по другой лестнице до фетишизма». Эти «ножницы» в духовной истории народа становятся таким образом отражением собственно социальных противоречий: «высшие» и «низшие» в народе отходят от искомой «духовности» по разным «лестницам».

Поэтому в основе положительной программы философа становились поиски путей воссоздания духовности при осознании изначальной «сущности» каждого народа, которая может быть определена только при уяснении законов и факторов исконной народной веры. «Нигилизм» так же, как и «фетишизм» приводят к нравственному тупику, выход из которого (как внутри стихии «иранства», так и в «кушитстве») лежит в осознании общих исторических путей дальнейшего единого движения вперед. Таким образом, прогресс оказывается невозможен без «возвратной оглядки», — это еще один из хомяковских «парадоксов».

«Хомяков, — заметил Л. Карсавин, — конечно, не ученый-специалист, но он и не дилетант. Можно теперь смеяться над многими его этимологиями. Но не следует забывать, что современные ему ученые-лингвисты в этом от него не отличались… Конечно, знаменитая «Семирамида» устарела во многом (не более, впрочем, чем «философия истории» Гегеля). Но понимание Хомяковым задач и методов истории, его исключительное умение раскрыть диалектическую связь между самыми разнообразными явлениями ставят его выше большинства современных нам историков, не говоря уже о теоретиках исторической науки».

Промелькнувшее здесь сопоставление Хомякова и Гегеля неслучайно. В историософских построениях обоих философов можно найти много перекличек: Гегель говорил о современной Германии как высшем проявлении Абсолюта, — Хомяков в качестве «избранного» народа представлял Россию и славянство; в духе противопоставления «иранства» и «кушитства» строится и гегелевская антиномия «иранского» «принципа света» и «египетского» «принципа тайны» и т. п. Возможны и иные сопоставления. Можно, например, объявить Хомякова «отцом» ницшеанства, ибо задолго до Ницше он указал на «аполлоновское» и «дионисовское» начала как на основные стихии греческой духовной культуры: «Дионисос Кушитский и Аполлон Иранский представляют в себе такие противоположные типы, что беспристрастный исследователь не может выводить их из одной системы религиозной…» Но подобного рода соответствия лишь подчеркивают своеобразие Хомякова-философа.

Идя от художественной интуиции и «живознания», которые он стремился сделать элементами знания научного, Хомяков пытался соединить два различных и, в сущности, несовместимых источника: раннюю патристику и идеи западного романтизма и западной натурфилософии. И в этом соединении он сумел примирить непримиримое: органический принцип истолкования духовных явлений очевиден не только в хомяковской экклесиологии, но и в его светской философии, в его политических, социальных и экономических статьях. Именно этот принцип лег в основу его идей постепенного общественного развития и консерватизма, именно он выявил соответствие славянофильского мировоззрения общеевропейскому движению философского романтизма, сумевшему объединить столь разнородные категории, как «целостность духа», «полнота восприятия», «органичность общественного развития» и т. д. Хомяковский «поворот» этих идей, в сущности, сводится к известной формуле, представленной в мемуарах А. И. Кошелева: «Хомяков первый проникся историческим духом народа и его истории и указал нам настоящие наши нужды и потребности, наши народные свойства и ту цель, к которой мы должны стремиться».

Хомяков был знаком и дружен со многими выдающимися людьми своей эпохи: с Пушкиным и Гоголем, Лермонтовым и Веневитиновым, Аксаковыми и Одоевскими, Чаадаевым и Грановским, Шевыревым и Погодиным, Белинским и Герценом, Самариным и Языковым, Бартеневым и Гильфердингом… В ранней юности он полемизировал с Рылеевым, доказывая лидеру декабристов несправедливость замышлявшейся им «военной революции» и обвиняя его в стремлении к «тирании вооруженного меньшинства». В зрелых летах он много полемизировал с западниками и гегельянцами, один из которых — Герцен, — не согласившийся со своим оппонентом, записал, однако, 21 декабря 1842 г.: «Я рад был этому спору: я мог некоторым образом изведать силы свои, — с таким бойцом помериться стоит всякого ученья…» В 50-е годы Хомяков стал своеобразным символом философской мысли «консервативной Москвы», незыблемым, непоколебимым и неизменно оппозиционным к правительству, к революционерам, пытающимся свергнуть его насильственно, к либерала-л, стремящимся к «золотой середине»…

Наделенный от природы могучим здоровьем, он умер почти «по-базаровски». В сентябре 1860 г. он отправился в свои рязанские имения, где, в частности, занимался излечением крестьян от холеры. Заразился сам — и вечером 23 сентября опочил в своей деревне Ивановское. После него остался ряд публицистических статей по самым разным проблемам, несколько французских брошюр богословского содержания и много рукописей, частично разобранных и опубликованных его учениками.

Наследие Хомякова до сих пор полностью не освоено. Более того: полного научного разбора, например, «Семирамиды» —анализа приведенной в ней аргументации, проверки фактов и исторических объяснений, тезис за тезисом — на данном этапе исторической науки провести практически невозможно. И дело здесь упирается в основном в факторы субъективного порядка: энциклопедичность познаний автора, с легкостью проводившего параллели из самых различных времен и народов; широчайшее использование данных смежных дисциплин: истории, лингвистики, патристики, географии, фольклористики и т. д.; отсутствие указаний на источники, способное отпугнуть самого добросовестного исследователя; «запланированная» неоконченность труда и, соответственно, неразвитость многих даже основных посылок… При этом интуиция (по терминологии романтиков, «поэзия» как способность непосредственного схватывания подлинной живой реальности) становится не только основным способом познания предмета (истории), но и основным слагаемым того, что составляет главное в предмете познания, — веры.

Подобная «всеохватность» и одновременно субъективность исследователя сближает работы Хомякова с художественными произведениями. Так, «Семирамида» — это не только поиски «истины исторических идей», воплощенные в определенную художественную концепцию. А концепция эта, в свою очередь, оказывается почти неуловимой: здесь переплетаются исторические, лингвистические, мифологические, фольклорные, богословские факты, образуя сложное, труднорасчленимое и чрезвычайно глубокое целое…

Детальное изучение наследия Хомякова (как и славянофильского наследия вообще) — дело будущего. Но и сейчас, «на фоне» его замечательных работ, становится ясным, насколько узки традиционные истолкования славянофильства как течения, решавшего лишь проблему исторической судьбы России, соотношения «русского» и «западного» путей развития и подчинившего свою внутреннюю структуру лишь этим вопросам. Еще и посейчас славянофильство рассматривают как идеологию, самоорганизовавшуюся вокруг проблемы «Россия — Запад» (к которой будто бы сводятся все многообразные высказывания). Даже и поныне славянофильские идеи рассматриваются внутри априорно постулированных, устойчивых и уже «мифологизированных» пар с заранее известным ответом («Россия» — хорошо, «Запад» — плохо; «прошлое» — органично, «настоящее» — искусственно и т. д.). Но подобные толкования не только сужают, но просто обессиливают ^^ — «дсц.

Самое лучшее опровеждение этих толкований — во внимательном обращении к тем изначальным хомяковским «парадоксам», с которых начался, по утверждению Герцена, «перелом русской мысли».