История создания стихотворения Лермонтова «Валерик. Анализ стихотворения «Валерик» М. Лермонтова В какие моменты изображается лирический герой валерик
Тема жизни и смерти в лирике М. Ю. Лермонтова . Анализ стихотворения «Валерик»
«Пора уснуть последним сном, /
Довольно в мире пожил я; /
Обманут жизнью был во всем /
И ненавидя и любя»
Тема жизни и смерти - вечная во всей литературе - является ведущей и в лирике Лермонтова и своеобразно в ней преломляется. Размышлениями о жизни и смерти проникнуты многие стихи поэта. Некоторые из них, например «И скучно и грустно», «Любовь мертвеца», «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы...»), «1830. Мая. 16 числа» («Боюсь не смерти я. О нет!..»), «Могила бойца», «Смерть» прослушаем (создавая настроение размышления).
И СКУЧНО И ГРУСТНО
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
Такая пустая и глупая шутка...
Михаил Лермонтов
эпитафия
«Простосердечный сын свободы»
|
ЛЮБОВЬ МЕРТВЕЦА
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.
Без страха в час последней муки
Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки -
Разлуки нет.
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.
Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой.
Ласкаю я мечту родную
Везде одну;
Желаю, плачу и ревную
Как в старину.
Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.
Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена;
Увы, твой страх, твои моленья -
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне!
1830. Мая. 16 числа
Боюсь не смерти я. О, нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет;
Хочу - и снова затрудненье!
Зачем? что пользы будет мне?
Мое свершится разрушенье
В чужой, неведомой стране.
Я не хочу бродить меж
вами
По разрушение! - Творец,
На то ли я звучал струнами,
На то ли создан был певец?
На то ли вдохновенье, страсти
Меня к могиле привели?
И нет в душе довольно власти -
Люблю мучения земли.
И этот образ, он за мною
В могилу силится бежать,
Туда, где обещал мне дать
Ты место к вечному покою.
Но чувствую: покоя нет:
И там, и там его не будет;
Тех длинных, тех жестоких лет
Страдалец вечно не забудет
!...
Думами о конце человеческой жизни проникнуты многие страницы «Героя нашего времени», будь то гибель Бэлы, или мысли Печорина перед дуэлью, или вызов, который бросает смерти Вулич.
Стихотворение «Валерик» впервые появилось в печати в 1843 году в альманахе «Утренняя заря».
Стихотворение «Валерик» написано на основе наблюдений Лермонтова над боевыми делами отряда генерал-лейтенанта Галафеева во время похода в Чечню.
Речка Валерик существует на самом деле и впадает в реку Сунжу , правобережный приток Терека . « С 6 по 14 июля 1840 года Лермонтов участвовал в боях и, по преданию, вел журнал военных действий отряда генерала Галафеева. Совпадение текста „Журнала военных действий“ и лермонтовского стихотворения дает представление о том, как точно воспроизвел он действительную обстановку похода и, в то же время, в каком направлении шло поэтическое освоение материала его наблюдений. Из сопоставления текста стихотворения с соответствующими страницами „Журнала военных действий“ видно, что совпадает в них не только фактическая основа, но и самый стиль, целые предложения „Журнала“ и строки стихотворения. <...> Лермонтов за участие в деле 11 июля 1840 года при Валерике и проявленную при этом храбрость был представлен к ордену Станислава III степени , Николай I этого представления не утвердил . Отказ был получен уже после гибели Лермонтова » 3 (Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. - М., 1948. - Т. 1. - С. 353).
«Валерик», 1840.
Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам?- ничего!
Что помню вас?- но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и при том что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню - да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет .
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию,- но вас
Забыть мне было невозможно.
И к мысли этой я привык,
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя Пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу - дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля... славный звук...
Вот крик - и снова все вокруг
Затихло... но жара уж спала,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить?- что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли - Дай огниво!-
Подъем ударил барабан -
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал...
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке - два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет - где отважный?
Кто выйдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Эй вы, станичники, за ним...
И завязалась перестрелка...
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет ;
Зато видал я представленья ,
Каких у вас на сцене нет ...
Раз - это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов [вы]носят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Все тихо - там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще продвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но [в] этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп... глядим: лежат рядами,
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный... В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди...
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня...
Ура - и смолкло.- Вон кинжалы,
В приклады!- и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью... на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал...
Спасите, братцы.- Тащат в горы.
Постойте - ранен генерал...
Не слышат... Долго он стонал,
Но все слабей и понемногу
Затих и душу отдал Богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые...
И тихо плакали... потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый
Им вслед смотрел [я] недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Синел в дыму пороховом.
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик ,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми.
А сколько их дралось примерно
Сегодня?- Тысяч до семи.
А много горцы потеряли?
Как знать?- зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.
Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвеньи
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи?
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?-
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
Стихотворение «Валерик» связано с важными процессами в лирике Лермонтова в частности и в русской литературе вообще.
Во-первых , напряженная, форсированная, возвышенная стилистика постепенно уступает место « прозаической» речи , сниженному стилю, обиходному разговорному языку . Высокая романтическая поэтика теперь вызывает эстетическое отторжение (« Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг... »).
Теперь художественные предпочтения отданы обыкновенному , часто разговорному , языку , лишенному патетики, возвышенности. Но надо при этом учитывать, что этот язык остается поэтическим, т. е. художественным языком, эстетически обработанным, а не живым языком, непосредственно перенесенным на бумагу. «Снижение» романтического стиля вовсе не означает, что чувства поэта лишаются глубины, силы и энергии. Напротив, спрятанные внутрь, они становятся более напряженными и более могучими. И язык выявляет эти их свойства.
Стихотворение «Валерик» является примером нового , по сравнению с ранней лирикой и с некоторыми стихотворениями зрелого периода, отношения Лермонтова к слову , а через слово – к жизни .
Например, в стихотворении «Валерик» высокая лексика, связанная обычно с декламацией, утрачивает патетичность, а элегические обороты (« жизни цвет » (89 с.) и др.), способствующие напевности речи, тоже выговорены нарочито прозаично. В зрелой лирике чувства заметно притушены: Лермонтов избегает открытой эмоциональности . В связи с этим возрастает внимание к предмету и увеличивается роль повествовательно-лирических жанров.
Во-вторых , смена поэтических ориентаций («поэзия» и «проза» меняются местами: обыкновенное, « прозаическое» становится поэтичным) ,
1. К какому жанру можно отнести это стихотворение: любовное послание, поэтический рассказ, письмо?
Происходит смешение жанров: в послание включаются батальные сцены («Валерик»)
По форме «Валерик» – любовное послание , включающее и охватывающее, однако, стихотворную повесть. Первая и последняя части выдержаны в духе типичного любовного послани я, в котором патетика и серьезность искреннего признания несколько снижены условностью жанра и ироничностью тона:
Во-первых потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.
Как правило, в послании воспроизводится некоторый итог размышлений и переживаний. В послании «Валерик» нет синхронности (одновременности) переживания и размышления: чувства героя обдуманы, взвешены, и он пришел к некоему, пусть печальному, но все-таки вполне определенному итогу относительно своего отношения к любимой женщине и относительно самого себя. Он любит, любит сильно и глубоко, но не рассчитывает на счастье, потому что его возлюбленная, как он думает, равнодушна к нему (« И вам, конечно, все равно »):
И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Но теперь поэтические клише (« Потом в раскаяньи бесплодном Влачил я цепь тяжёлых лет; И размышлением холодным Убил последний в жизни цвет ») звучат настолько прозаично, что нуждаются в обновлении и оживлении. Этого и добивается Лермонтов, обращаясь
- к разговорному языку,
- разговорным интонациям
- и к иронии.
- Прежде всего рифмовка лишена всякой упорядоченности: рифмы то перекрестные, то охватывающие, то смежные, причем могут рифмоваться два или три стиха без всякой регулярности. Это приближает литературную речь к речи разговорной.
- Та же цель преследуется «переносами», которых в обрамляющем рассказ послании немного, но они предваряют их господство в дальнейшей речи:
Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего;
Во-первых, потому, что много,
И долго, долго вас любил...;
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая...;
Приводит первобытный вид:
Больную душу: сердце спит...
Уверясь, что возлюбленной нет дела до него, поэт тем не менее рассказывает о себе, подводя итог своему нынешнему мирочувствию:
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За всё я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Всё, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Итак, поэт перенесен из привычного светского общества в иное, естественно-природное бытие. Теперь он ведет иную, походную жизнь.
2. Какова композиция стихотворения? Какие жанровые особенности характерны для основных частей текста?
В стихотворении «Валерик»
при кажущейся простоте содержания
сложная композиция
. Описанию кровопролитного сражения в нем предшествуют посвящение любимой женщине (ее имя не названо) и мирные картины жизни горцев:
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые.
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Это спокойное, мирное течение дня обрывается, когда спадает жара:
Чу - дальний выстрел
прожужжала
Шальная пуля...
славный звук...
В стихотворном повествовании Лермонтова описывается тревога в русском лагере, вызванная горскими конниками, прискакавшими во главе с мюридом, одетым в красную черкеску... Короткий его поединок с гребенским казаком:
Уж близко... выстрел... легкий дым...
Эй вы, станичники, за ним...
Что? ранен!..- Ничего, безделка...
И завязалась перестрелка...
Но уже из следующих строф стихотворения выясняется, что этот эпизод только «присказка», а главная «сказка» - впереди. И посвящена она сражению на « речке смерти » (91) - Валерике. Только находясь в самой гуще событий , мог поэт запомнить, а затем запечатлеть главные эпизоды жестокого боя, следовавшие один за другим. Его кульминацией была двухчасовая рукопашная схватка, после которой долго речная « мутная волна//Была тепла, была красна » (с. 90).
Завершив рассказ о том, как прошел « этот день кровавый » (91), поэт обращается к любимой женщине с кратким напутствием:
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли.
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог?
Довольно есть...
Посвящение (вступление) и послесловие , казалось бы, написаны лишь на глубоко личную тему - о любви и вынужденной разлуке. Они как бы заключают в «кольцо» главную часть стихотворения, где показаны ужасы войны, обнажена ее сущность.
И вслед за адом войны, в момент, когда приумолкли ее звуки, но остались страшные следы, когда « дым пороховой » (91 с.) туманом еще окутывает окрестные леса, глаза поэта-воина устремляются к « вечно гордой и спокойной » (91) горной гряде, к остроконечной главе Казбека, к высокому небу, которое в другую пору увидел один из главных героев «Войны и мира» Л. Н. Толстого - князь Андрей Болконский, раненный в Аустерлицком сражении.
Оценивая значение «Валерика» в лермонтовском творчестве, Белинский подчеркнул, что в этом произведении проявилась особенность таланта поэта, которая « заключалась в его мощной способности смотреть прямыми глазами на всякую истину, на всякое чувство, в его отвращении приукрашивать их ».
Перерывы в военных действиях оставляют его наедине с природой , которая одновременно проста и прекрасна
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Штыки горят под солнцем юга.
В это спокойное и мерное описание внезапно вторгается война сначала сшибками удалыми, своей игрой напоминающими « трагический балет », а потом – « иными представленьями », « Каких у вас на сцене нет ...» И вот тут рассказ лирического героя идет о войне, доселе нисколько не похожей на другие войны, например, на Отечественную: войну 1812 года, о которой вел рассказ солдат-артиллерист в стихотворении «Бородино».
Повествование о кровавом сражении в стихотворении «Валерик» воспринимается на фоне героического, приподнятого изображения войны (ср. описание боя в «Полтаве» Пушкина), увиденного глазами поэта-историка и государственного мыслителя, и на фоне не менее героического, но лишенного патетики и увиденного рядовым-участником («Бородино» Лермонтова) . Тут имеет значение и точка зрения рассказчика, и время рассказывания. Лирический герой находится в нутри сражения и отделен от него несколькими днями . Таким образом, переживание о событии не остыло, и сейчас сражение снова встает перед глазами. Лирический герой мысленно погружен в бой.
Весь стиль и тон стихотворения резко меняется : нет иронии, нет условного книжного языка романтической лирики,
- нет спокойной изобразительно-описательной речи.
- Рассказ становится прерывистым , нервным,
- число переносов значительно возрастает, фраза не вмещается в стих,
- определение отрывается от определяемого слова,
- подлежащее от сказуемого,
- сказуемое от дополнения. И все это вместе создает, во-первых, впечатление уродливости происходящего , атмосферу хаоса , иррациональности, не подвластной разуму, а во-вторых, неразличимости.
Когда идет бой, людей (личностей) нет – одна сплошная масса , не понимающая, что происходит, но автоматически делающая свою кровавую работу.
Для воспроизведения картины сражения Лермонтов ввел множество глаголов действия, но носителем действия в стихотворении выступила не личность, а масса (« Скликались дико голоса», «в арьергард орудья просят», «Вот ружья из кустов выносят. Вот тащат за ноги людей И кличут громко лекарей», «Вдруг с гиком кинулись на пушки »).
С этим связано и употребление слов с безличными и неопределенно-личными значениями (« дело началось», «всё спряталось »),
отсутствие личных местоимений единственного или множественного числа (« подходим ближе. Пустили несколько гранат; Еще подвинулись: молчат. ..»). Лирический герой тоже не вполне сознает, что происходит, а после боя выглядит опустошенным:
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Люди едва ли не перестали быть людьми:
И пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
В дальнейшем, после окончания битвы снова различимы отдельные люди и среди них лирический герой:
- здесь можно увидеть солдата,
- умирающего капитана,
- генерала, сидящего в тени на барабане,
- чеченца Галуба .
Картина войны нужна Лермонтову для того, чтобы передать ее бессмысленность, неестественность и уродливость . С этой целью ломается стих , который перестает быть мерно и плавно текущим, гармоничным и музыкальным.
Прозаически нарисованной картине войны противостоит поэтически переданная природа . Началу перестрелок и сражений дважды предшествует описание природы, выдержанное во вполне конкретной стилистике с легким налетом романтического стиля. В первом пейзаже (« Зато лежишь в густой траве. ..») романтический стиль почти не ощущается, во втором он проявляется резче и определеннее:
Раз – это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса:
Под их зелеными шатрами.
Наконец, романтическая стилистика торжествует в заключительном описании природы
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
Легко заметить, что здесь «перенос» (« и Казбек /Сверкал главой остроконечной ») не ломает стих, не делает его прозаичным, а напротив, подчеркивает величественность картины, выделяя ее центр. Военным командам, военной профессиональной лексике , грубому и точному разговорному языку противопоставлены в ысокие и торжественные обороты речи , восходящие к традиционно романтической поэтической стилистике. И это свидетельствует о том, что Лермонтова интересует не смысл данного эпизода и не смысл русско-чеченской войны, а враждебность человека природе , себе подобным и всему мирозданию . Он не может понять, в чем заключается смысл этой враждебности, этого всеобщего, нескончаемого в истории человечества бунта, какую цель преследует этот мятеж
И с грустью тайной и сердечной:
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом много места всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Почему человек превращает прекрасную поэзию природы и жизни в безобразную прозу войны или разрушения?
Любовное послание, включившее батальный «безыскусственный» рассказ, таким образом, наполняется серьезным философским содержанием, которое одновременно безнадежно-безысходно и иронично-саркастично (« В самозабвеньи Не лучше ль кончить жизни путь? И беспробудным сном заснуть С мечтой о близком пробужденьи?»). В заключительных стихах философская романтическая ирония переведена в бытовой план: все описанное в стихотворении шутливо именуется « шалостью» «чудака », размышления которого над жизнью и смертью не стоят внимания. В лучшем случае они способны « развеселить » и не надолго занять мысль и воображение адресата послания.
В стихотворении поэт полемизирует с официозным воззрением на войну с горцами, с поверхностным, бьющим на внешние эффекты её изображением. Трагизм ситуации, по мысли Лермонтова, в том, что горские племена и русские солдаты вынуждены убивать друг друга , вместо того, чтобы жить в мире и братстве. В конце стихотворения возникают окрашенные в тона философской медитации размышления о бессмысленности " беспрестанной и напрасной " (91) вражды, о том, что война и кровопролитие враждебны лучшему в человеке и "вечно гордой и спокойной" жизни природы
Чтобы понять в полной мере отношение Лермонтова к чеченцам , необходимо вчитаться в каждую строчку. Важны не только слова, но и умолчания. Предваряя описание жестокой схватки, поэт считает необходимым прямо заявить о своей любви к горцам:
"Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор."
На всем протяжении описания боя автор ни разу никак не обозначает противника. Дав четкие географические привязки: "
Из гор Ичкерии далекой / Уже в Чечню на братний зов..."
, врагов в предстоящем бою он обозначает нейтральным в этническом смысле понятием - "
удальцы
", а после завершения схватки - "
горцы
". Нежелание Лермонтова видеть врагов в уже знакомом ему народе подтверждает применение в стихотворении этнонима - "
чеченец
". Если появление этого слова в ранней лирике поэта всегда было связано с описанием боя или предстоящей стычки, то здесь, в стихотворение, описывающем бой именно с чеченцами, это слово многозначительно появляется лишь после окончания сражения и в связи с другом - "
он был / кунак
мой
".
Лермонтов явно
не хотел создавать для русского читателя
из чеченца "
образ врага
". И скупо, но ясно давал понять, что видит будущее лишь в дружбе между русскими и чеченцами. Недаром его "
кунак
" носит многозначительное имя - Галуб, дающее отсылку к пушкинскому "Галубу". Это незаконченная поэма, написанная вскоре после "Путешествия в Арзрум". Герой поэмы, горский юноша Тазит, таинственным образом усваивает европейскую, а не горскую мораль и
отказывается от кровной мести
, от набегов и грабежей
В основе взгляда Пушкина и Лермонтова на кавказскую драму лежала уверенность в неизбежности включения Кавказа в общероссийский мир. Это не фатализм, это понимание логики событий. И, не сомневаясь, что "силою вещей" Кавказ обречен стать частью империи, оба великих поэта старались вникнуть в сознание горца и объяснить особенности этого сознания русскому обществу, чтобы смягчить, гуманизиpовать тяжкий для обеих сторон, но неотвратимый процесс. Пушкина и Лермонтова волновала прежде всего не степень вины того или другого народа. Они стремились не проклясть и обличить, но отыскать возможность совмещения двух глубоко чуждых миров, видя в этом единственный выход из трагических коллизий.
Сейчас наша жизнь, жизнь молодых людей нашего времени так тесно связана с Кавказом, что не читать стихи Лермонтова нельзя, особенно стихотворение «
Валерик
». На Кавказе
особый народ
, своеобразная жизнь, дух, обычаи, традиции... В колыбельных песнях матери поют мальчикам о том, как они вырастут, «
смело вденут ногу в стремя и возьмут ружье...
». Они не могут иначе, это их образ жизни, закон предков. Их легенды воспевают мужество и героизм, стойкость и отвагу, выносливость и терпение.
Да, такой это народ, не прощающий обид, веками мстящий за кровь погибших предков. От деда к отцу, от отца к сыну передается кровавый завет: «
Убей врага
!». И идет череда убийств, идет веками, даже тысячелетиями. "
Чеченский след
" обнаружен при расследовании массовых убийств ни в чем не повинных людей, когда были взорваны жилые дома в Москве и Волгодонске. Захват заложников в Москве во время представления мюзикла «Норд-Ост» был произведен чеченскими террористами. Продолжится ли кровавый список? Продолжить можно до бесконечности... Но надо ли? И кому это нужно, кому выгодно?
Тот, кто связан с кем-л. обязательством взаимной дружбы, защиты, помощи, гостеприимства (у кавказских горцев); друг, приятель.
«Валерик» Михаил Лермонтов
Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам?- ничего!
Что помню вас?- но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и при том что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?..
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню - да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых потому, что много,
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаяньи бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию,- но вас
Забыть мне было невозможно.И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая,
Труды, заботы ночь и днем,
Все, размышлению мешая,
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит,
Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам;
И вижу я неподалеку
У речки, следуя Пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Чу - дальний выстрел! прожужжала
Шальная пуля… славный звук…
Вот крик - и снова все вокруг
Затихло… но жара уж спала,
Ведут коней на водопой,
Зашевелилася пехота;
Вот проскакал один, другой!
Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить?- что же капитан?
Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли - Дай огниво!-
Подъем ударил барабан -
Гудит музыка полковая;
Между колоннами въезжая,
Звенят орудья. Генерал
Вперед со свитой поскакал…
Рассыпались в широком поле,
Как пчелы, с гиком казаки;
Уж показалися значки
Там на опушке - два, и боле.
А вот в чалме один мюрид
В черкеске красной ездит важно,
Конь светло-серый весь кипит,
Он машет, кличет - где отважный?
Кто выйдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке черной
Казак пустился гребенской;
Винтовку выхватил проворно,
Уж близко… выстрел… легкий дым…
Эй вы, станичники, за ним…
Что? ранен!..- Ничего, безделка…
И завязалась перестрелка…Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет…Раз - это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий.
Из гор Ичкерии далекой
Уже в Чечню на братний зов
Толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов [вы]носят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан. Впереди же
Все тихо - там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще продвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но [в] этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно.
Вдруг залп… глядим: лежат рядами,
Что нужды? здешние полки
Народ испытанный… В штыки,
Дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди…
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня…
Ура - и смолкло.- Вон кинжалы,
В приклады!- и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью… на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал…
Спасите, братцы.- Тащат в торы.
Постойте - ранен генерал…
Не слышат… Долго он стонал,
Но все слабей и понемногу
Затих и душу отдал Богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали… потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый
Им вслед смотрел [я] недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми.
- А сколько их дралось примерно
Сегодня?- Тысяч до семи.
- А много горцы потеряли?
- Как знать?- зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И головою покачал.Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвеньи
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи?Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?-
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
Анализ стихотворения Лермонтова «Валерик»
Судьба распорядилась так, что Михаил Лермонтов вынужден был оставить университет и принял решение связать свою жизнь с армией. Мечта совершить подвиг с детства будоражила воображение юного поэта, который считал, что родился слишком поздно и не смог принять участие в Отечественной войне 1812 года.
Именно по этой причине, когда начались военные действия на Кавказе, Лермонтов поступил в школу кавалерийских юнкеров, и уже в 1832 году в чине корнета поступил на службу в гвардейский полк. По воспоминаниям современником, Лермонтов отличался весьма своенравным и неуравновешенным характером, хотя люди, которые были знакомы с ним достаточно близко, утверждали обратное. Поэтому исследователи творчества этого поэта склонны предполагать, что он умышленно бросал вызов обществу, добиваясь ссылки на Кавказ. Так или иначе, но своей цели Лермонтов достиг, и в 1837 году попал в действующую армию, которая дислоцировалась в районе Тифлиса. Однако принять участие в настоящих боевых действиях поэту пришлось во время своей второй кавказской ссылки, и сражение у реки Валерик легло в основу одноименного стихотворения, написанного в 1840 году.
Начинается оно как любовное послание, адресованное вполне конкретной женщине – Варваре Лопухиной, к которой поэт питал весьма нежные чувства до самой смерти. Однако тон письма совсем лишен романтизма, так как Лермонтов осознанно развенчивает миф о влюбленности. Он отмечает, что с той, кому адресовано послание, у него нет духовной близости, и это – результат тех трагических событий, очевидцем которых довелось стать поэту. На фоне кровавой бойни, которая разгорелась на берегах далекой реки, свое увлечение этой юной особой Михаил Лермонтов воспринимает, как ребячество. И после памятного боя он настолько далек от светских условностей, что больше не хочет играть в игру под названием «любовь», демонстрируя попеременно то ревность и холодность, то восторг и умиление.
Все эти забавы для поэта остались в прошлом, он словно бы провел черту между прежней жизнью, в которой остались блистательные балы, и настоящим, где царят хаос, смута и смерть. Однако Лермонтов все же не может просто так отказаться от той, которая долгие годы пленяла его воображение, поэтому предпринимает выверенный шаг, пытаясь выставить самого себя в невыгодном свете. Автор надеется, что после откровений о настоящей войне, лишенных приукрашиваний, он прослывет чудаков, и его избранница сама сделает первый шаг для того, чтобы разорвать отношения. Именно поэтому поэт обращается к ней с определенной долей иронии, стараясь побольнее уколоть и обидеть.
Вторая часть стихотворения посвящена непосредственно военным действиям, и здесь автор дает волю своим чувствам, рассказывая, как «звенят орудья» и «пошла резня». Конечно же, подобные строчки совершенно не предназначены для светских львиц, грезящих балами и театром. Однако такой прием Лермонтов использует умышленно, чтобы показать контраст между двумя мирами, такими близкими и столь недосягаемыми. В одном из них самой большой печалью является отсутствие внимания со стороны кавалеров, а в другом люди умирают за высокие идеалы на глазах у своих верных товарищей, и их жизнь не стоит ровным счетом ничего.
В третьей части стихотворения Лермонтов вновь переходит от повествования к общению с возлюбленной, хотя очень тщательно пытается замаскировать свои чувства. «В забавах света вам смешны тревоги дикие войны», — отмечает поэт, намекая на то, что подобные чувства испытывает все светское общество, для которых поездка на Кавказ воспринимается, как увлекательное приключение. Однако Лермонтов знает цену таким путешествиям, поэтому искренне завидует тем, кто не знает, каково это — видеть смерть солдат и понимать, что этой жертвы все равно никто не оценит.
Стихотворение «Валерик» связано с важными процессами в лирике Лермонтова в частности и в русской литературе вообще.
Напряженная, форсированная, возвышенная стилистика уступает место «прозаической» речи, сниженному стилю, обиходному разговорному языку. Высокая романтическая поэтика с ее «несвязным и оглушающим языком», призванная выразить «бури шумные природы» и «бури тайные страстей», теперь вызывает эстетическое отторжение («Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг...»). Художественные предпочтения отданы обыкновенному, часто разговорному языку, лишенному патетики, возвышенности и риторики. Но надо при этом учитывать, что этот язык остается поэтическим, т. е. художественным языком, эстетически обработанным, а не живым языком, непосредственно перенесенным на бумагу.
«Снижение» романтического стиля вовсе не означает, что чувства поэта лишаются глубины, силы и энергии. Напротив, спрятанные внутрь, они становятся более напряженными и более могучими. И язык выявляет эти их свойства. Стихотворение «Валерик» является примером нового, по сравнению с ранней лирикой и с некоторыми стихотворениями зрелого периода, отношения Лермонтова к слову, а через слово - к жизни.
По форме «Валерик» - любовное послание, включающее и охватывающее, однако, стихотворную повесть или стихотворный рассказ. Первая и последняя части выдержаны в духе типичного любовного послания, в котором патетика и серьезность искреннего признания несколько снижены условностью жанра и ироничностью тона:
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию,- но вас
Забыть мне было невозможно.
Как правило, в послании воспроизводится некоторый итог размышлений и переживаний. В отличие от стихотворений «Дума», «И скучно и грустно», «Как часто, пестрою толпою окружен...», в послании «Валерик» нет синхронности (одновременности) переживания и размышления: чувства героя обдуманны, взвешенны, и он пришел к некоему, пусть печальному, но все-таки вполне определенному итогу относительно своего отношения к любимой женщине и относительно самого себя. Он любит, любит сильно и глубоко, но не рассчитывает на счастье, потому что его возлюбленная, как он думает, равнодушна к нему («И вам, конечно, все равно»):
И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Одни строки стихотворения напоминают вопросы из стихотворения Пушкина «Цветок» (ср. также стихотворение «Ветка Палестины», наследующее эту традицию), где затерянный в книге цветок должен рассказать об одиноком человеке, другие («Теперь остынувшим умом Разуверяюсь я во всем») - элегию Баратынского «Разуверение», где герой тоже потерял всякую веру в любовь и в счастье, третьи - элегии Баратынского и элегию «И скучно и грустно» самого Лермонтова («Да и притом что пользы верить Тому, чего уж больше нет?.. Безумно ждать любви заочной? - В наш век все чувства лишь на срок»), четвертые - сугубо мадригальные строки («Но я вас помню - да и точно, Я вас забыть никак не мог!»), часто встречающиеся в альбомно-любовной лирике начала и середины века. Послание соткано из характерных словесно-речевых примет поэтического языка той эпохи. Но теперь поэтические клише («Потом в раскаяньи бесплодном Влачил я цепь тяжелых лет; И размышлением холодным Убил последний в жизни цвет») звучат настолько прозаично, что нуждаются в обновлении и оживлении. Этого и добивается Лермонтов, обращаясь к разговорному языку, разоворным интонациям и к иронии. Прежде всего рифмовка лишена всякой упорядоченности: рифмы то перекрестные, то охватывающие, то смежные, причем могут рифмоваться два или три стиха без всякой регулярности. Это приближает литературную речь к речи разговорной. Та же цель преследуется «переносами», которых в обрамляющем рассказ послании немного, но они предваряют их господство в дальнейшей речи:
Я к вам пишу случайно; право,
Не знаю как и для чего. <...>
Во-первых, потому, что много,
И долго, долго вас любил... <...>
Любовь, поэзию,- но вас
Забыть мне было невозможно. <...>
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили. Притом
И жизнь всечасно кочевая... <...>
Приводит в первобытный вид
Больную душу: сердце спит...
Уверясь, что возлюбленной нет дела до него, поэт тем не менее рассказывает о себе, подводя итог своему нынешнему мирочувствию:
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не всё ль одно? Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За всё я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу. <...>
Простора нет воображенью...
И нет работы голове...
Итак, поэт перенесен из привычного светского общества в иное, естественно-природное бытие. Перерывы в военных действиях оставляют его наедине с природой, которая одновременно проста и прекрасна:
Зато лежишь в густой траве
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
В это спокойное и мерное описание внезапно вторгается война сначала сшибками удалыми, своей игрой напоминающими «трагический балет», а потом - «иными представленьями», «Каких у вас на сцене нет...». И вот тут рассказ лирического героя идет о войне, доселе нисколько не похожей на другие войны, например на Отечественную войну 1812 года. Повествование о кровавом сражении в стихотворении «Валерик» воспринимается на фоне героического, приподнятого изображения войны, увиденного глазами поэта-историка и государственного мыслителя («Полтава» Пушкина), и на фоне не менее героического, но лишенного патетики и увиденного рядовым участником («Бородино» Лермонтова).
Лирический герой находится внутри сражения и отделен от него несколькими днями. Таким образом, переживание о событии не остыло, и сейчас сражение снова встает перед глазами. Лирический герой мысленно погружен в бой. Весь стиль и тон стихотворения резко меняются: нет иронии, нет условного книжного языка романтической лирики, нет спокойной изобразительно-описательной речи. Рассказ становится прерывистым, нервным, число переносов значительно возрастает, фраза не вмещается в стих, определение отрывается от определяемого слова, подлежащее от сказуемого, сказуемое от дополнения. И все это вместе создает, впечатление во-первых, уродливости происходящего, атмосферу хаоса, иррациональности, не подвластной разуму, а во-вторых, неразличимости. Когда идет бой, людей (личностей) нет - одна сплошная масса, не понимающая, что происходит, но автоматически делающая свою кровавую работу. Для воспроизведения картины сражения Лермонтов ввел множество глаголов действия, но носителем действия в стихотворении выступила не личность, а масса («Скликались дико голоса», «в арьергард орудья просят», «Вот ружья из кустов выносят, Вот тащат за ноги людей И кличут громко лекарей», «Вдруг с гиком кинулись на пушки»). С этим связано и употребление слов с безличными и неопределенно-личными значениями («дело началось», «отряд осыпан», «всё спряталось»), отсутствие личных местоимений единственного или множественного числа («подходим ближе. Пустили несколько гранат; Еще подвинулись; молчат...»). Лирический герой тоже не вполне сознает, что происходит, а после боя выглядит опустошенным:
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья и печали.
Люди едва ли не перестали быть людьми:
...и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
В дальнейшем, после окончания битвы, снова различимы отдельные люди и среди них лирический герой: здесь можно увидеть солдата, умирающего капитана, генерала, сидевшего в тени на барабане, чеченца Галуба. Картина войны нужна Лермонтову для того, чтобы передать ее бессмысленность, неестественность и уродливость. С этой целью ломается стих, который перестает быть мерно и плавно текущим, гармоничным, музыкальным и красивым. «Проза» торжествует над «поэзией».
Прозаически нарисованной картине войны противостоит поэтически переданная природа. Началу перестрелок и сражений дважды предшествует описание природы, выдержанное во вполне конкретной стилистике с легким налетом романтического стиля. В первом пейзаже («Зато лежишь в густой траве...») романтический стиль почти не ощущается, во втором проявляется резче и определеннее:
Раз - это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес.
И дальше:
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом;
И дым их то вился столпом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса;
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами.
Наконец, романтическая стилистика торжествует в заключительном описании природы:
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
Легко заметить, что здесь «перенос» («и Казбек//Сверкал главой остроконечной») не ломает стих, не делает его прозаичным, а, напротив, подчеркивает величественность картины, выделяя ее центр. Военным командам, военной профессиональной лексике, грубому и точному разговорному языку противопоставлены высокие и торжественные обороты речи, восходящие к традиционно романтической поэтической стилистике. И это свидетельствует о том, что Лермонтова интересует не смысл данного эпизода и не смысл русско-чеченской войны, а исконная, вечная враждебность человека природе, себе подобным и всему мирозданию. Он не может понять, в чем заключается смысл этой врожденной враждебности, этого всеобщего, нескончаемого в истории человечества бунта, какую цель преследует этот мятеж:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!., небо ясно,
Под небом много места всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?
Почему человек превращает поэзию природы в безобразную прозу войны или разрушения? Любовное послание, включившее батальный «безыскусственный рассказ», таким образом, наполняется серьезным философским содержанием, которое одновременно безнадежно-безысходно и иронично-саркастично («В самозабвеньи Не лучше ль кончить жизни путь? И беспробудным сном заснуть С мечтой о близком пробужденьи?»). В заключительных стихах философская романтическая ирония переведена в бытовой план: все описанное в стихотворении шутливо именуется «шалостью» «чудака», размышления которого над жизнью и смертью не стоят внимания. В лучшем случае они способны «развеселить» и ненадолго занять мысль и воображение адресата послания.
Стихотворение предстает в форме письма рассказчика к своей возлюбленной. В первых строках прослеживается намек на послание Онегина к небезызвестной Татьяне. В данном случае герой сообщает даме, что после продолжительной разлуки не имеет смысла пробуждать проявленные когда-то чувства. Отчетливо чувствуются тревога в невозможности будущей встречи.
Героини явно не до взволнованного состояния избранника. Она не проявляет интерес к его нынешнему местонахождению и его тайным воздыханиям. За некоторым разочарованием следует признание в истинности отношений и серьезности намерений.
В настоящее время он участвует в сражении с «черкесами», передавая реальную картину боевых действий. Возлюбленную, вероятно, не тревожат мысли о войне, о том, как нелегко даются схватки с противником. Для размеренной светской жизни новыми кажутся доблесть и отвага бойцов. Ранения не являются серьезным явлением. Солдаты проявляют мужество и необычайную выносливость. Мирные жители-мусульмане страдают от происходящего.
Передается картина жестокого боя. Бойцы дрались, нанося зверский удар врагу, многие из которых пали в битве. При желании попить воды из реки, герой замечает в ней цвет раненых и убитых. В данный момент поэт явно протестует против бесполезности войны и гибели множества, в том числе мирных мусульман. Разве невозможна жизнь в мире и согласии без убийств. В стихотворении нет ответа.
«Кунак» сообщает название места «Валерик» - «кровавая река», как будто здешние жители предчувствовали предстоящую резню. Погибших не считали, поскольку их было множество, особенно рядовых и местного населения. В завершении рассказчик обращается к возлюбленной с вопросом, видела ли она чью-то смерть, не желая ей этого испытать. Произведение учит силе духа и отважном русском характере.
Картинка или рисунок Валерик
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Чехов Дуэль
Рассказ об отношениях молодого человека Ивана Лаевского и замужней даму Надежды Федоровны. Некоторое время тому назад, они бежали на Кавказ, оставив мужа Надежды Федоровны в Петербурге
- Краткое содержание Гранатовый браслет Куприна
Данное произведение начинается с того что Княгиня Вера Николаевна Шеина, которая является женой предводителя дворянства, живет на даче, так как в их квартире, которая находится в городе, идет ремонт.
- Краткое содержание Христос в гостях у мужика Лескова
Главному герою было 18 лет, в то время когда к ним в деревню приехал Тимофей Осипович. Человек этот был замкнутым в себе, почти не выходил из дома, а виделись с ним в основном слуги. По округе пошли слуги
- Краткое содержание Распутин Дочь Ивана, мать Ивана
Беда пришла, откуда не ждали. Тамара Ивановна стояла у окна, на сердце было тревожно. Стояла глубокая ночь, а ее дочери Светланы, все еще не было дома. Девочке было шестнадцать лет
- Краткое содержание сказка Путаница Чуковского
Котята крикнули, что им надоело мяукать, и они будут хрюкать. Утята объявили, что больше не будут крякать, а будут квакать. Как корова замычал воробей, а медведь закукарекал как петух. Кукушка подключилась и стала гавкать как собака.
"Валерик"
Михаил Юрьевич Лермонтов в своей прозе предвидел дуэль с Мартыновым, лишь придал ей в книге иной, счастливый для себя финал. Предвидел он и ссылку на Кавказ. В повести "Бэла" он пишет: "Вскоре перевели меня на Кавказ; это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями, - напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, - и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял последнюю надежду…"
Около месяца, в мае 1840 года, он пробыл в своей родной и любимой Москве. По пути на Кавказ на три дня он останавливается в Новочеркасске у своего бывшего командира генерала М. Г. Хомутова, который, как и другие его командиры, очень хорошо относился к поэту. Был бы он плохим офицером, то при всей его поэтической популярности и при всех связях рода Столыпиных в войсках его бы не уважали. Да и служил-то он на Кавказе в боевых условиях. Значит, было за что ценить офицера.
Выехав из Москвы в конце мая, лишь к 10 июня он добрался до Ставрополя, где находилась главная квартира командующего Кавказской линией. В свой Тенгинский пехотный полк, штаб которого был расположен в Анапе, поручик так и не поехал. Генерал-адъютант Павел Христофорович Граббе высоко ценил Михаила Лермонтова и как храброго офицера, и как поэта и позволял ему достаточно вольно служить на Кавказе. По просьбе поэта Лермонтов был прикомандирован к чеченскому отряду генерала Аполлона Васильевича Галафеева.
Он хвастливо заявлял в письме от 17 июня 1840 года своему другу Алексею Лопухину: "Завтра я еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк! Пожалуйста, спусти его с Аспелинда; они там в Чечне не знают индейских петухов, так, авось, это его испугает".
Жил Михаил Лермонтов, как правило, в Ставрополе. Но как только появлялась возможность, отправлялся в боевые операции, которые обычно начинались в крепости Грозной, участвовал в экспедициях в Малую и Большую Чечню, а также в походе в Темир-Хан-Шуру. В Ставрополе, как обычно, Лермонтов быстро оказался в центре проживающих в то время в городе ярких и незаурядных людей, собирающихся у капитана Генерального штаба барона И. А. Вревского, к тому же давних знакомых поэта. Это были Алексей Столыпин (Монго), Лев Сергеевич Пушкин, Сергей Трубецкой, Руфин Дорохов, доктор Майер, декабрист Михаил Назимов. Но Лермонтову светские развлечения порядком надоели.
Михаил Лермонтов после боя на Валерике. Рисунок Д. П. Палена. 1840 г.
Генерал Аполлон Васильевич Галафеев. Акварельная копия Е. И. Висковатой с оригинала Д. П. Палена.
В том же письме своему приятелю Алексею Лопухину накануне отъезда в отряд в боевую экспедицию 17 июня Лермонтов пишет: "Я здесь в Ставрополе, уже с неделю и живу вместе с графом Ламбертом, который также едет в экспедицию и который вздыхает по графине Зубовой, о чем прошу ей всеподданнейше донести".
Отряд выдвинулся 6 июля из крепости Грозная и после нескольких незначительных стычек принял бой у реки Валерик. 11 июля 1840 года на обширной территории от нынешнего Валерика, особенно в верхней части в районе Старого кладбища, между землями Валерик и Шалажи, у реки Гехи происходит яростное сражение между царской и чеченской армиями. Около семи тысяч чеченских бойцов встречают отряд царской армии. Горцами командовал наиб Ахбердил Мухаммед. Михаил Лермонтов в этом бою проявил себя опытным и храбрым бойцом. Как было написано в сводке генерала Галафеева своему начальнику генерал-адъютанту Граббе от 8 октября 1840 года: "Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы".
За свою храбрость в бою поручик Лермонтов был представлен к ордену. Но из списка награжденных рукой императора Николая I Лермонтов был вычеркнут. И в дальнейшем, когда уже за другие боевые действия его представляли к Золотой сабле, вновь, как говорится, награда не нашла героя. И как после этого двойного осознанного вычеркивания из списков награжденных за боевые заслуги считать, что неприязнь Николая I к поэту была выдумана советскими учеными. Обычно Николай I щедро награждал героев кавказских сражений. Поэт рвется в бой, в самые рискованные боевые экспедиции, а император пишет, чтобы Лермонтова держать строго в полку, в тылу, и не допускать ни до каких сражений. Он лишал поэта последнего повода для просьбы об отставке. Мало ли, Лермонтова бы легко ранили, и, уже как раненого, император вынужден был бы удовлетворить просьбу о его отставке. И, значит, поэт появился бы в Москве и Петербурге, основал бы свой журнал, продолжал бы возмущать народ своими стихами. Недопустимо.
Император не желал смерти поэта, он желал его тихого угасания в казарменной жизни, вдали от столиц. Вот как ответил граф Клейнмихель генералу Граббе:
"Милостивый государь Евгений Александрович!
В представлении от 5-го минувшего Марта № 458 ваше высокопревосходительство изволили ходатайствовать о награждении, в числе других чинов, переведенного 13-го апреля 1840 года за проступок л. - гв. из Гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручика Лермонтова орденом св. Станислава 3-й степени, за отличие, оказанное им в экспедиции противу горцев 1840 года.
Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не изволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. - При сем его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, милостивый государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку.
О таковой монаршей воле имею честь вас уведомить.
Подлинное подписал Граф Клейнмихель".
Вот тебе и монаршия справедливость!
Как писали в "Журнале военных действий отряда на левом фланге Кавказской линии" (который по ряду предположений и вел сам Михаил Лермонтов): "Кинжал и шашка уступили штыку. Фанатическое исступление отчаянных мюридов не устояло против хладнокровной храбрости русского солдата! Числительная сила разбросанной толпы должна была уступить нравственной силе стройных войск, и чеченцы выбежали на поляну на левом берегу реки Валерика, откуда картечь из двух конных орудий, под командою гвардейской конной артиллерии поручика Евреинова, снова вогнала их в лес".
Чувства самого Михаила Лермонтова после первых сражений тоже раздвоились. С одной стороны, со своей горячей шотландской горской кровью он тянулся к боевым смертельным схваткам и, небось, не одного горца застрелил или зарубил во время сражений. Да и немало сел и старинных башен было уничтожено во время этих вылазок русскими отрядами. Как пишет сам поэт тому же Лопухину: "Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными". Это было поострее, чем игра в карты или завоевание сердец красавиц. Это уже была азартная игра со смертью. Как он пишет о сражении на реке Валерик в том же письме Лопухину: "…в овраге, где была потеха".
Задиристый храбрец, готовый сражаться на всех фронтах, в нем же самом соседствовал и с древним шотландским горцем, которому были близки и дороги свободолюбивые чеченцы, он их воспевал больше, чем многие их же национальные поэты. Над всем этим царил в нем еще и небесный посланник, пришедший к нам свыше на грешную землю.
Как часто у Лермонтова и бывало, оно начинается как обычное любовное послание былой подружке юных лет. Этакая романтическая поэзия. Но далее любовные воспоминания плавно переходят на описание военного быта:
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга.
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Следом идут уже, как продолжение "Бородино", рассказы стариков о былых сражениях:
Как при Ермолове ходили
В Чечню, в Аварию, к горам;
Как там дрались, как мы их били,
Как доставалося и нам…
Потом уже описываются удалые казачьи сшибки с чеченскими мюридами. Такими молодеческими сшибками и впрямь пробавлялись солдаты и офицеры обеих сторон до поры до времени, без всякой военной пользы для любой из сторон. И вот, наконец, жаркая схватка на реке Валерик. И уже сам Михаил Лермонтов, как рассказывают очевидцы, даже не спрыгнув с коня, помчался на завалы, под огонь горцев, на смерть. Но - пронесло:
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня…
"Ура" - и смолкло. - "Вон кинжалы,
В приклады!" - и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна.
Тысячи убитых с одной стороны, тысячи с другой, и всё во имя чего? Тут уже от батальной поэзии Михаил Лермонтов уходит далеко ввысь:
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: "Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?"
Враждуют и воюют уже тысячи лет, убивают миллионы людей, и надо быть космическим, мистическим поэтом, чтобы прямо с поля брани, весь в крови, своей и чужой, сам не сторонний наблюдатель, а один из отчаянных головорезов спецназа, и вдруг вознестись туда, ввысь и, видя в сиянье голубом родную землю, подивиться, зачем же среди ее земных красот люди так нещадно режут и убивают друг друга.
Вечный вопрос: вчерашний, сегодняшний, завтрашний - зачем? А потом опуститься на грешную землю и уточнить у своего горского кунака: как же называлось то кровавое место? Нужны ли земле и космосу эти беспрестанные кровопролития, эта человеческая вражда?
Галуб прервал мое мечтанье,
Ударив по плечу; он был
Кунак мой: я его спросил,
Как месту этому названье?
Он отвечал мне: "Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми".
Обладая и отвагой, и опытом, воинским умением, и впрямь Михаил Лермонтов на той кавказской войне не обладал лишь уверенностью в ее необходимости. Какое-то фатальное, игровое отношение было у поэта ко всему происходящему:
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал…
"Спасите, братцы. Тащат в горы.
Постойте - ранен генерал…
Не слышат…" Долго он стонал,
Но все слабей, и понемногу
Затих и душу отдал Богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали… потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли. Тоской томимый,
Им вслед смотрел ‹я› недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Стихотворение было написано вскоре после самого боя. Исповедь героя перед еще не забытой, когда-то любимой женщиной. А вернее, исповедь перед самим собой и перед небом. Начиная как любовное послание, перейдя на описание сражений и горестные думы о природе человека, Лермонтов заканчивает стихотворение "Валерик" вновь обращением к столь дорогой ему когда-то женщине:
Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвенье
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденье?
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
Но не будь у этого любовного послания совсем иного, не любовного содержания, думаю, стихотворение вряд ли стало бы одним из вершинных в творчестве поэта. Все-таки эти "шалости чудака" были гораздо важнее "тревог самозабвенья". Да и батальная лирика тоже сама по себе мало отличается от сцен из "Бородино" и других батальных творений поэта. Важнее всего его прорыв ввысь, вглубь человека и его существования, и эта в чем-то леденящая, космическая, без всякого сожаления и печали, демоническая скорбь о человеке как таковом прежде всего и определяет смысл стихотворения "Валерик". Стих такой же ломаный и неупорядоченный, как сама война. Как сама жизнь. Как давняя, вспыхивающая временами любовь.
Позже, 12 сентября Лермонтов пишет о происшедшем уже из Пятигорска Алексею Лопухину: "Мой милый Алеша. Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, но уверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись: ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают. С тех пор, как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался всё время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2 тысячи пехоты, а их до 6 тысяч; и всё время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, - кажется хорошо! - вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные - только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: на Кавказскую линию, в действующий отряд генерал-лейтенанта Галафеева, на левый фланг. Я здесь проведу до конца ноября, а потом не знаю, куда отправлюсь - в Ставрополь, на Черное море или в Тифлис. Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными. Только скучно то, что либо так жарко, что насилу ходишь, либо так холодно, что дрожь пробирает, либо есть нечего, либо денег нет, - именно что со мною теперь. Я прожил всё, а из дому не присылают. Не знаю, почему от бабушки ни одного письма. Не знаю, где она, в деревне или в Петербурге. Напиши, пожалуйста, видел ли ты ее в Москве. Поцелуй за меня ручку у Варвары Александровны и прощай. Будь здоров и счастлив.
Твой Лермонтов".
Храбро сражался и при этом мечтал об отставке и воспевал в стихах чеченцев, коим нещадно сносил головы. Такова жизнь! Как пишет генерал Галафеев: "Успехам этого дня я вполне обязан распорядительности и мужеству… Равномерно в этот день отличились храбростию и самоотвержением при передаче приказаний под огнем неприятеля Кавалергардского его величества полка поручик граф Ламберт и Тенгинского пехотного полка поручик Лермантов. Из Журнала военных действий отряда на левом фланге Кавказской линии с 25 сентября по 7 октября 1840 года".
После валерикского сражения поэт создает своеобразный художественный триптих: начало боя 11 июля 1840 года, момент решительной рукопашной схватки, похороны убитых утром 12 июля.
"Эпизод из сражения при Валерике" здесь занимает главное место. Этот маленький акварельный шедевр был создан, когда Лермонтов вместе с художником Григорием Гагариным приехал в кратковременный отпуск на Кавказские воды. Гагарин сделал только раскраску. Гагарин сам признается: "Рисунок Лермонтова, раскрашенный мною во время пребывания в Кисловодске" и дата - 11 июля 1840 года.
Сражение при реке Валерик не было определяющим на Кавказской войне, но оно стало определяющим и для жизни, и для поздней, зрелой поэзии Михаила Юрьевича Лермонтова. Он переживал заново уже наяву все свои сюжеты из "Героя нашего времени". Он лихо сражался с чеченцами, но он же уважал их стремление к свободе, их вольность и независимость поведения. Чеченцы и ныне, как рассказывали мне в Грозном чеченские писатели, считают Лермонтова своим. Участие в битвах ему прощается, на то и война, чтобы сражаться, тут не до сантиментов, кто кого. Но его уважение к народам Кавказа, его породненность с ними всегда высоко ценятся на Кавказе.
Он признается чуть ли не в родственной тяге к ним, к их образу жизни, и как тут не вспомнить его горские шотландские корни:
Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.
Даже в сражениях это не враги, это горцы-удальцы. Но при этом Лермонтов понимает, что в противостоянии Азии и России Кавказ, и по его мнению, должен быть в орбите его родины. И потому он всегда ищет мирного союза, ищет куначества, а не уничтожения.
В этот период жизнь Лермонтова-офицера и жизнь Лермонтова-поэта резко отделились друг от друга. По жизни Михаил Лермонтов после ранения его друга, еще одного удальца Руфина Дорохова, взял у него командование отрядом отчаянных храбрецов, нынешнего спецназа. И по приказу командования совершал дерзкие нападения на горцев. Ему, всегда немного фату и любящему красиво одеться, в этих вылазках было не до переодеваний. Как с неприязнью сообщает о Лермонтове один из его вечных светских недругов барон Лев Васильевич Россильон:
"Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею!
Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому, что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Судаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом как снег коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись".
К тому же, по мнению барона Льва Россильона, Лермонтов был фатом, чересчур много о себе думающим. Впрочем, слыша о себе подобные разговоры, Михаил Лермонтов как бы между прочим и сам заметил о бароне Россильоне: "Не то немец, не то поляк, - а пожалуй и жид".
А по поводу своего спецназа Лермонтов писал Алексею Лопухину, уже вернувшись в крепость Грозную:
"Пишу тебе из крепости Грозной, в которую мы, то есть отряд возвратился после 20-дневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, - разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что-нибудь дадут; я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю еще хорошенько, до какой степени они надежны; но так как, вероятно, мы будем еще воевать целую зиму, то я успею их раскусить. Вот тебе обо мне самое интересное.
Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось; забыли что ли? или [письма] пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна, а описывать экспедиции не велят. Ты видишь, как я покорен законам. Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена… Сделай одолжение, пиши ко мне как можно больше. Прощай, будь здоров с чадами и домочадцами и поцелуй за меня ручку у своей сожительницы.
Твой Лермонтов".
Все-таки реальная война, как и любая другая, сделала Михаила Лермонтова из юнца, несмотря на молодой возраст, уже совсем зрелым человеком.
После этих военных вылазок поэт вернулся в Ставрополь, съездил в Пятигорск. Далее следует совсем уж загадочное путешествие в Крым, знакомство или роман с француженкой Оммер де Гелль.
Первоначально опубликованные в переводе князя Павла Петровича Вяземского записки французской писательницы, путешествующей по Кавказу, были использованы всеми биографами Лермонтова, от Павла Висковатого до Павла Щеголева, вышли в 1933 году в знаменитом издании "Academia". Потом обнаружилось, что они были дописаны, досочинены, придуманы великим мистификатором Вяземским, и все ссылки на Оммер де Гелль перечеркнули. Решили, что такой особы вообще не существовало. Наши ученые любят шарахаться из крайности в крайность. Но вот вышли недавно в Москве уже в качественном переводе с французского подлинные записки Оммер де Гелль. Там нет упоминаний о Лермонтове, но точно доказывается, что они с поэтом были на Кавказе в одно и то же время.
И что же, французская писательница не заинтересовалась нисколько нашим знаменитым уже в ту пору поэтом? И что же, всегда увлекающемуся красивыми женщинами Михаилу Лермонтову была неинтересна очаровательная француженка, к тому же писательница, увлеченная Россией? Не пора ли французским славистам как следует заняться архивом Оммер де Гелль? Уверен, какие-то следы их общения наверняка обнаружатся. Я думаю, скорее всего, на реальные записки путешественницы князь Вяземский лишь добавил своих фантазий, а может быть, устных ее рассказов? Ездила ли Оммер де Гелль в Крым с поэтом перед его последней поездкой в Петербург, неведомо никому до поры до времени. Но наверняка они были знакомы на Кавказе.
После разоблачения мистификаций Вяземского никто почти не обращается к воспоминаниям генерала Е. И. фон Майделя, всю жизнь прослужившего на Кавказе. А он независимо от Вяземского рассказывает о своих беседах с Лермонтовым: "Знаете ли барон, я прошлой осенью ездил к ней (своей французской приятельнице. - В. Б.) в Ялту… О, если бы вы знали, что это за женщина! Умна и обольстительна как фея. Я ей написал французские стихи…" Это и была супруга французского консула в Одессе, известного французского геолога Ксавье Оммера де Гелля. Звали ее Жанна Адель Эрно Оммер де Гелль. Согласно воспоминаниям барона Майделя, Оммер де Гелль говорила о Лермонтове: "Это Прометей, прикованный к скалам Кавказа… Коршуны, терзающие его грудь, не понимают, что они делают, иначе они сами себе растерзали бы груди…" Кстати, это мало чем отличается от версии мистификатора Вяземского: "Мне жаль Лермонтова… Он дурно кончит. Он не для России рожден. Его предок вышел из свободной Англии со своей дружиной при деде Петра Великого. А Лермонтов великий поэт…"
Может, в этой мистификации была заложена реальная основа? Хорошо, что сейчас этой проблемой занялась Екатерина Соснина, автор книги, посвященной малоизученным фактам биографии М. Ю. Лермонтова, "Черный алмаз". Может, докопается она и до французских архивов семьи Оммер де Гелль?
Поэт и впрямь написал в ту пору французские стихи, очевидно, посвященные Оммер де Гелль:
…Измучен призраком надежды,
В густой траве смежаю вежды
И забываюсь, одинок,
Но вдруг развеян сон унылый:
Прикосновенье милых ног .
Независимо от того, был ли Михаил Лермонтов в Крыму поздней осенью 1840 года или нет, вернувшись в Ставрополь и поучаствовав в очередных боевых экспедициях, за что он уже был представлен командованием к Золотой сабле, также отвергнутой императором, он хлопочет уже не об отставке, а хотя бы об отпуске и получает его в самом конце 1840 года сроком на несколько месяцев. Вновь помогли хлопоты любящей бабушки.
В Санкт-Петербург он приехал в начале февраля 1841 года. Прибыл прямо к восторженным читателям романа "Герой нашего времени". Прибыл героем Кавказа, обретшим кровавый боевой опыт, возмужавшим, подготовившим к выпуску книгу своих лучших стихов. Это уже был последний и самый триумфальный приезд знаменитого русского поэта в покоренную им столицу.
Ждала его уже и первая вышедшая в самом конце 1840 года книжка лирических стихотворений. Надо нам сегодня только поражаться требовательности к себе Михаила Юрьевича. Он отобрал всего лишь 28 стихотворений из сотен им написанных. Допустим, что "Смерть Поэта" и "Демон" не пропустила бы цензура, но сколько ныне ставших классическими стихотворений им было не допущено в книжку? Всем бы русским поэтам иметь к себе такую требовательность.
Зато все вышедшие - это шедевры мировой лирики. Я не удержусь, чтобы не перечислить все стихи, отобранные поэтом в первую книгу. Это "Песня про… купца Калашникова", "Бородино", "Узник", "Молитва" ("Я, Матерь Божия…"), "Дума", "Русалка", "Ветка Палестины", "Не верь себе…", "Еврейская мелодия", "В альбом" ("Как одинокая гробница…"), "Три пальмы", "В минуту жизни трудную…" ("Молитва"), "Дары Терека", "Памяти Одоевского", "1-е января", "Казачья колыбельная песня", "Журналист, Читатель и Писатель", "Воздушный корабль", "И скучно и грустно", "Ребенку", "Отчего", "Благодарность", "Из Гёте", "Мцыри", "Когда волнуется желтеющая нива…", "Сосед", "Расстались мы, но твой портрет…", и последнее, написанное поэтом прямо в день отъезда из Петербурга в кавказскую ссылку у Карамзиных, стало величественным и печальным финалом сборника "Тучи". Книжка была составлена самим поэтом незадолго до отъезда в ссылку. О ней писали восторженно практически все газеты и журналы, от Булгарина до Белинского.
Так что встречали в феврале 1841 года в Петербурге не какого-то ссыльного неизвестного офицерика с малозначащими стихами, как любят нынче писать апологеты Мартынова, а общенационального, известного читающей публике всей России лучшего русского поэта, зачинателя новой русской прозы.
Или все дворяне и офицеры были и впрямь безграмотными необразованными людьми и ничего этого не знали? Когда же мы, наконец, поймем, что последний год жизни Лермонтова, год 1841-й - это был год жизни всеми признанного гениального русского поэта. И все эти Мартыновы и васильчиковы прекрасно понимали, на кого они руку поднимали. Как понимал это и император Николай I, и вся его семья. Как понимали Бенкендорф и Нессельроде.
А пока Михаила Лермонтова ждал петербургский карнавал. Ему были открыты двери всех са лонов, его звали к себе самые знатные и чопорные аристократы.
Его ждали друзья и любящая бабушка.